Page 157 - Живые и мертвые

– на спине, откинув в сторону правую руку, а она – на боку, прижавшись щекой к этой
большой, сильной, тихо обнимавшей ее руке. Но едва они легли, как за окном в небе все
чаще одна за другой захлопали зенитки.
– Ну вот, теперь не заснем, – огорченно сказала Маша, имея в виду не себя, а его. Ей
по-прежнему не хотелось спать.
– Почему не заснем? – сонно сказал Синцов. – Как раз и заснем…
И уже через минуту Маша почувствовала, что он и в самом деле спит усталым, крепким
сном. Он иногда и раньше засыпал вот так, сразу. Только дышал во сне совсем по-другому –
легче и ровнее.
Все время, пока была воздушная тревога, и еще час или два после нее Маша, так и не
заснув, лежала, прижавшись щекой к теплой большой руке мужа, и все думала, думала о том,
что он ей рассказал.
Не то чтобы она не знала всего этого раньше, нет, она многое знала или слышала по
кусочкам из вторых и третьих уст, но, наверно, нужно было услышать все это сразу и именно
из уст вот этого лежавшего рядом с ней человека, чтобы почувствовать всю меру тяжести,
свалившейся на плечи не только ему и ей, а всем людям, конечно, всем людям, – это-то как
раз и самое страшное!
– Какое горе! – вслух сказала она, сказала не о себе и не о нем, а обо всем, вместе
взятом, – о войне.
И, подумав о взятии Вязьмы и о последней сводке, беспощадно обругала себя за то, как
она могла сегодня после проверки документов на заставе снова закрыться брезентом и ехать
по Москве, даже не поглядев, что творится кругом…
«Как какая-нибудь обывательница!»
Она узнала из рассказа мужа, как много людей за эти четыре месяца умерло на его
глазах; они думали не о себе, а о том, что надо остановить немцев. И все-таки немцы взяли
Вязьму и подходили к Москве, и, значит, чтобы их остановить, нужно сделать теперь еще
больше, чем уже сделано теми, погибшими, но не остановившими их людьми! И ей, ей тоже
надо сделать это на той работе, которая у нее будет! Она с тревогой подумала о том, как
сильно ее потряс рассказ мужа, а ведь ей предстоит увидеть все это своими глазами, а может
быть, увидеть еще худшее, увидеть и не содрогнуться!
Она вспомнила, что все еще не собрала вещи и что надо это сделать, пока он спит,
чтобы не украсть у него ни минуты.
Она приподняла голову с его руки, и он, не просыпаясь, согнул и разогнул затекшую
руку.
Она встала, подошла к окну, задернула штору и, приоткрыв дверь в переднюю, все еще
не в силах заняться чем-нибудь другим, снова подошла к кровати и, присев на сползшую на
пол шинель, стала смотреть в лицо спящего мужа.
Лоб у него был потный, а руки расслабленно лежали поверх одеяла. Две резкие,
незнакомые черты, шедшие от губ к подбородку, не разошлись и во сне, словно говоря о
чем-то раз и навсегда грубо вошедшем в жизнь этого доброго человека, вошедшем и уже
неспособном уйти.
Маша вспомнила, с какой ожесточенной, бросившей ее в холод ненавистью говорил он
о немцах, разом подумала о всей этой еще не кончившейся ночи и тихо вздохнула. Завтра
или послезавтра ей лететь в тыл к немцам, а она так и не сказала ему, чтобы он поберег ее.
На секунду подумала, а потом забыла от счастья. А если теперь там, в тылу у немцев, на
агентурной работе, вдруг окажется, что она ждет ребенка, то неизвестно, что делать! И хотя
стыдно говорить об этом, но придется сегодня же спросить у комиссара школы, как ей
все-таки быть, если это случится.
«Да, уже сегодня, – подумала она, взглянув на часы, – уже сегодня, и совсем скоро».
На часах было шесть; пора собираться.
Маша открыла гардероб и сначала выгребла из дальнего угла то, о чем заранее
подумала как о самом подходящем, – привезенное с собой еще с Дальнего Востока,