Page 149 - Живые и мертвые

– А «Гудок» что, уехал? – снова спросил Синцов, хотя было ясно, что «Гудок» уехал.
– А вам чего? – только теперь, подняв голову, спросил вахтер. – Какие ваши документы
будут? Предъявите!
– А зачем вам документы?
– А затем, чтобы знать, положено вам отвечать или не положено! – сердито сказал
старик.
Да, «Гудок» уехал, а фронтовая редакция не приехала и неизвестно, приедет ли. Это
было ясно. Но Синцов все еще топтался в тупике и смотрел на окна редакции, не зная, что
делать дальше.
Он вдруг подумал о том, что раз в Москве нет редакции, то надо хотя бы найти
Серпилина; ведь его увезли в госпиталь именно сюда, в Москву…
«Но как ты его найдешь? – спросил другой, трезвый голос. – Какой госпиталь? Кто
среди всего, что здесь творится, ответит тебе сегодня, где Серпилин?»
Недалеко отсюда, на Арбатской площади, стояло здание Политуправления армии. Он
вспомнил, как был там в сороковом году, перед назначением в Гродно, и подумал: «Может,
пойти туда? Но кто пустит туда без документов? Да и там ли оно сейчас? Вряд ли… Но если
не туда, то куда же? Куда же идти?..»
В голове у него опять мелькнула мысль, которую он давно отгонял от себя: «А вдруг
Маша все-таки в Москве?» И эта несбыточная мысль, хотя он все еще сопротивлялся ей,
потащила его из Хлыновского тупика на Усачевку, в дом, из которого он уехал на войну.
Посредине пути он еще раз заставил себя не думать о невозможном: конечно, там, в
квартире, никого нет. И он идет туда вовсе не потому, что на что-то надеется! Ему просто
надо хотя бы на час где-то присесть, прийти в себя, хоть на лестнице! Потом он встанет и
пойдет… А куда? Да просто-напросто в военкомат. Пойдет и скажет, не вдаваясь ни в какие
объяснения, что доброволец, просит записать… Ведь формируется же что-то, ведь бросают
же людей прямо на фронт!.. А там после первого боя объяснит! Тогда это будет уже не
важно, важно одно: чтобы сейчас его взяли и отправили на фронт! Да, конечно, так!
Но в самую последнюю минуту, когда он подошел к дверям дома и вдруг вспомнил во
всех подробностях, как Маша в июне вон там, за этим окном на втором этаже, собирала его
на фронт, все мысли, кроме мысли о ней и о том, что вдруг она здесь, вылетели у него из
головы.
Двери в подъезде были распахнуты настежь, под створки подложены кирпичи, на
тротуаре валялись обломки кресла. После всего, что Синцов видел, проходя через Москву,
это не могло удивить его; отшвырнув обломки ногой, он поднялся на второй этаж и ударил в
дверь кулаком.
Уже давно поняв, что за дверью никого нет, он все еще бил кулаками в дверь,
прижимаясь к ней лицом, и в этом безнадежном, свирепом стуке была вся сила
переполнившего его отчаяния.
Наконец он выпрямился, повернулся и, махнув рукой, спотыкаясь, сошел с лестницы.
Из ворот задом выезжал грузовик с домашним скарбом и мешками, нагруженными так
высоко, что верхние цеплялись за низкую арку ворот. На мостовой лихорадочно
приплясывал какой-то человек, поводя в воздухе руками и крича: «Левей, левей, а теперь
вывертывай, вывертывай!..» Грузовик наконец выехал; приплясывавший на мостовой
человек остановился, вытер рукавом драповой куртки потное лицо, и Синцов узнал его. Это
был здешний управляющий домами, не то Плюшкин, не то Кружкин, – Синцов знал его еще
с тех пор, как ухаживал за Машей, но не помнил его фамилии.
– Слушайте! – крикнул Синцов. – Слушайте! – повторил он погромче и, шагнув к
управдому, схватил его за воротник куртки так, что та затрещала.
– Вы чего, с ума сошли? – вырвавшись, крикнул управдом и даже замахнулся, но потом
узнал Синцова. – Это вы там ломились?
– Я.
– Уехала ваша жена!