Page 36 - Живые и мертвые

оставшегося за Днепром Могилева. Непонятным было другое: неужели у них при этом не
нашлось десяти лишних минут, чтобы сдержать слово и забрать его, Синцова, из госпиталя?
Могилев и сейчас, через два дня после отъезда редакции, не производил впечатления
города, который собираются сдавать. Почему же такая спешка? Обида только укрепляла
Синцова в решении не возвращаться в редакцию без хорошего, боевого материала.
Слабость после ранения уже давала себя знать, а на седьмом километре, там, где, по
словам коменданта, должен был стоять штаб дивизии, в лесу виднелись только следы машин,
ямы в глинистой земле и ветки наспех разбросанной маскировки. Если тут и стоял штаб, то,
судя по этим вялым веткам, он уехал, по крайней мере, сутки назад. Мимо вернувшегося на
шоссе Синцова проскочили три грузовика с прицепленными к ним противотанковыми
пушками, потом колонна с боеприпасами и еще один грузовик с пушкой. Синцов
нерешительно поднял руку, но ни одна машина не остановилась.
Потом мимо пронеслась «эмочка». Синцов уже подумал, что и она не остановится, но
она проехала сто метров и стала. Синцов, тяжело дыша, подбежал к ней.
– Что вам, товарищ политрук? – спросил его сидевший рядом с шофером маленький
плотный батальонный комиссар, краснолицый, седобровый, в толстых двойных очках.
Синцов объяснил, что ищет штаб 176-й дивизии. Батальонный комиссар, прежде чем
ответить, с малообнадеживающим видом попросил предъявить документы.
«Не возьмет», – подумал Синцов. Но лицо батальонного комиссара, прочитавшего
госпитальную справку, смягчилось.
– В Сто семьдесят шестой я тоже должен быть, – сказал он, возвращая справку, – но
завтра, а сейчас еду в Триста первую. Могу подвезти туда.
Синцова это устраивало. Он поблагодарил и влез в машину. Они проехали молча с
километр, потом батальонный комиссар остановил машину и пересел на заднее сиденье.
– Так веселей будет, – объяснил он, когда они снова поехали. – А то разговаривать –
все время головой вертеть, а не разговаривать я не умею, – мягко улыбнулся он и протянул
Синцову руку. – Шмаков.
Шмаков и в самом деле оказался разговорчивым человеком. Задавая свои быстрые
вопросы, он забавно, по-птичьи, клал свою белую голову на левое плечо и через очки с
внимательным доброжелательством посматривал на Синцова, как бы приговаривая: «Ну-ка,
ну-ка, что вы мне такого интересного скажете?» А когда говорил сам, все время снимал очки,
протирал их, прежде чем надеть, внимательно смотрел на свет, найдя пылинку, снова
протирал и снова смотрел на свет; глаза его без толстых очков были совсем больные,
красные, с припухшими веками.
Синцов отвечал на вопросы неохотно, не вдаваясь в особые подробности: что на войне
с шестого дня, что был в разных местах, а ранен под Бобруйском при случайных
обстоятельствах. Кажется, Шмаков быстро понял, что у его собеседника смутно на душе, он
перестал расспрашивать Синцова и заговорил о себе: что призван в армию всего неделю,
приехал на фронт вчера как лектор ПУРККА и это его первая поездка в части.
– И какие же вы лекции будете читать здесь, на фронте? – спросил Синцов, подумав
про себя, что лично ему уже поздно слушать теперь лекции.
– Вообще-то я по специальности экономист. – Шмаков не заметил или не пожелал
заметить иронии, прозвучавшей в вопросе Синцова. – А темы разные: «Война и
международная обстановка», «Военно-экономический потенциал Германии» – ну, и,
конечно, более общие темы.
– А военное образование у вас есть? – спросил Синцов.
– Как вам ответить? – Шмаков снова протер очки и внимательно посмотрел их на свет,
словно заглядывая куда-то далеко, в прошлое. – Как многие коммунисты моего возраста, был
когда-то, в гражданскую войну, политработником. А впрочем, строго говоря, это скорей
опыт, чем образование.
«Да, опыт, – горько подумал Синцов. – Что-то пока не видно, чтобы нам помогал этот
опыт. Немцы не белые, а Гитлер не Деникин…» И с яростью вспомнил прочитанный два