Page 37 - Живые и мертвые

года назад роман о будущей войне, в котором от первого же удара наших самолетов сразу
разлеталась в пух и прах вся фашистская Германия. Этого бы автора две недели назад на
Бобруйское шоссе!
Все эти мысли разом пронеслись у него в голове, но он ничего не сказал вслух, а только
вздохнул.
– Тяжело вам пришлось? – услышав этот вздох, чутко спросил Шмаков.
– Мне-то что! – искренне ответил Синцов. – А вообще до того иногда тяжело… – И,
почувствовав доверие к сидевшему рядом с ним маленькому седому человеку, горестно
махнул рукой.
– Ничего, – сказал Шмаков и даже чуть притронулся к рукаву Синцова, словно
успокаивая его. – Понемногу сдерживаем, потом остановим, создадим перелом; бывало и
хуже: Юденич под Петроградом, Деникин Орел взял, на Москву шел… Ничего, в конце
концов переломили.
– У Деникина авиации и танков не было, – вырвалось у Синцова.
– Верно, или, точней, почти верно, – согласился Шмаков, снова не заметив или сделав
вид, что не замечает его настроения, – но и у нас многого не было из того, что есть сейчас:
пятилеток не было, четырех миллионов коммунистов не было…
«Чего он меня агитирует?» – подумал Синцов с раздражением. Его душа искала
успокоения, но противилась соблазну слишком легко принимать на веру то, что могло ее
успокоить.
– Конечно, – помолчав, сказал Шмаков, – мы перед войной и хвастались, и кое-что
преувеличивали, в том числе свою готовность к войне, – это теперь совершенно ясно. Но это
не значит, что мы должны броситься в другую крайность и под влиянием первых неудач
преуменьшить свои потенциальные силы. Они у нас громадны и до конца не учтены даже
нами, а уж тем более немцами. Я говорю об этом вполне уверенно, потому что знаю вопрос.
– Да что же преуменьшать? – сказал Синцов. – Разве кому-нибудь из нас охота
преуменьшать? Просто навидался всякого, и петь «Все хорошо, прекрасная маркиза…»
что-то неохота.
– Да, песня, прямо скажем, не большевистская, – рассмеялся Шмаков, – а мы
большевики, пора с ней кончать.
– Вы давно из Москвы? – подумав о Маше, спросил Синцов.
– Три дня.
– Бомбили?
– Нет.
– Правда?
– Я вообще имею привычку говорить только правду, – ответил Шмаков неуловимо
изменившимся голосом и посмотрел сквозь очки прямо в глаза Синцову.
– А почему не бомбят, как по-вашему?
– Потому что на все сил не хватает. Бросили всю авиацию на фронт, а на Москву летать
– не хватает.
– Так уж и не хватает?
– Не хватает. И вообще не надо представлять себе, что у немцев неисчерпаемые силы:
некоторые из нас уже кинулись в эту крайность – и зря! От нее недалеко до паники, а для
паники у нас нет причин, да и не в нашем она характере, хотя в семье не без урода, –
заключил Шмаков все с той же твердой нотой в своем мягком голосе.
И, хотя все сказанное сейчас Шмаковым очень походило на косвенный выговор,
Синцов с благодарностью посмотрел на него. В словах Шмакова чувствовалась
убежденность, далекая от незнания истинного положения вещей.
– Значит, спокойно в Москве? – спросил он вслух.
– Как сказать! – Шмаков пожал плечами. – Навоз, конечно, всплывает. А в целом, –
подумав, подытожил он, – нормально. – И, словно еще раз прикидывая, совершенно ли
честно ответил, опять задумался и повторил: – Да, нормально!