Page 4 - Живые и мертвые
P. 4
рядом, на трамвайной остановке, прохожие толкались, задевали их плечами.
– Что ж, – сказал Полынин, выслушав ее. – Думаю, муж ваш прав: семьи из тех мест по
возможности эвакуируют. В том числе и семьи наших авиаторов. Если что-нибудь узнаю
через них, позвоню. А ехать туда сейчас вам не ко времени.
– И все-таки очень прошу вас помочь! – упрямо сказала Маша.
Полынин сердито сложил руки на груди.
– Слушайте, чего вы просите, куда вы лезете, извините за выражение! Под Гродно
сейчас такая каша, можете вы это понять?
– Нет.
– А не можете, так слушайте тех, кто понимает!
Он спохватился, что, желая отговорить ее от глупостей, бухнул лишнее насчет той
каши, которая сейчас под Гродно: ведь у нее там дочь и мать.
– В общем, там положение, конечно, прояснится, – неуклюже поправился он. – И
эвакуация семей, конечно, будет налажена. И я вам буду звонить, если узнаю хотя бы
малейшее что! Хорошо?
Он очень спешил и был окончательно не в состоянии скрывать это.
…Придя домой и не застав Маши, Синцов не знал, что и думать. Хоть бы оставила
записку! Машин голос по телефону показался ему странным, но не могла же она поссориться
с ним сегодня, когда он уезжает!
В Политуправлении ему не сказали ровно ничего сверх того, что он знал и сам: в
районе Гродно бои, а передислоцировалась или нет редакция его армейской газеты, ему
сообщат завтра в Минске.
До сих пор и собственная, не выходившая из головы тревога за дочь, и состояние
полной потерянности, в котором находилась Маша, заставляли Синцова забывать о себе. Но
сейчас он со страхом подумал именно о себе, о том, что это война и что именно он, а не
кто-нибудь другой, едет сегодня туда, где могут убить.
Едва он подумал об этом, как раздался прерывистый междугородный звонок. Пробежав
через комнату, он рванул с рычага трубку, но звонил не Гродно, а Чита.
– Кто это? Мама? – донесся сквозь многоголосое жужжание неимоверно далекий голос
Артемьева.
– Нет, это я, Синцов.
– А я думал, ты уже воюешь.
– Еду сегодня.
– А где твои? Где мать?
Синцов сказал все, как было.
– Да-а, невеселые у вас дела! – еле слышным, охрипшим голосом сказал Артемьев на
том конце шеститысячеверстного провода. – По крайней мере, хоть Марусю не пускай туда.
И черт меня занес в Забайкалье! Как без рук!
– Разъединяю, разъединяю! Ваше время кончилось! – как дятел, задолбила
телефонистка, и в трубке разом оборвалось все: и голоса и жужжание, – осталась одна
тишина.
Маша вошла молча, опустив голову. Синцов не стал спрашивать ее, где она была, ждал,
что скажет сама, и только поглядел на стенные часы: до ухода из дома оставался всего час.
Она перехватила его взгляд и, почувствовав укоризну, взглянула ему прямо в лицо.
– Не обижайся! Я ходила советоваться, нельзя ли все-таки уехать с тобой.
– Ну и что тебе посоветовали?
– Ответили, что пока нельзя.
– Ах, Маша, Маша! – только и сказал ей Синцов.
Она ничего не ответила, стараясь взять себя в руки и унять дрожь в голосе. В конце
концов ей это удалось, и в последний час перед разлукой она казалась почти спокойной.
Но на самом вокзале лицо мужа в больничном свете синих маскировочных лампочек
показалось ей нездоровым и печальным; она вспомнила слова Полынина: «Под Гродно