Page 6 - Живые и мертвые

Синцов, в последний раз стиснув Машины руки, схватил чемодан, накрутил на кулак
ремень полевой сумки и на ходу, потому что поезд уже медленно пополз мимо, вскочил на
подножку.
И сразу же вслед за ним на подножку вскочил кто-то еще и еще, и Синцова заслонили
от Маши. Ей то казалось издали, что это он машет ей фуражкой, то казалось, что это чужая
рука, а потом ничего уже не стало видно; замелькали другие вагоны, другие люди кричали
что-то кому-то, а она стояла одна, прижавшись лицом к решетке, и торопливо застегивала
плащ на вдруг озябшей груди.
Поезд, почему-то составленный из одних дачных вагонов, с томительными стоянками
шел через Подмосковье и Смоленщину. И в том вагоне, где ехал Синцов, и в других вагонах
большую часть пассажиров составляли командиры и политработники Особого Западного
военного округа, срочно возвращавшиеся из отпусков в части. Лишь сейчас, оказавшись все
вместе в этих ехавших к Минску дачных вагонах, с удивлением увидели друг друга.
Каждый из них, порознь уходя в отпуск, не представлял себе, как это выглядит все,
вместе взятое, какая лавина людей, обязанных сейчас командовать в бою ротами,
батальонами и полками, оказалась с первого дня войны оторванной от своих, наверно уже
дравшихся, частей.
Как это могло получиться, когда предчувствие надвигающейся войны висело в воздухе
еще с апреля, не мог понять ни Синцов, ни другие отпускники. В вагоне то и дело
вспыхивали разговоры об этом, затихали и снова вспыхивали. Ни в чем не повинные люди
чувствовали себя виноватыми и нервничали на каждой длинной стоянке.
Расписание отсутствовало, хотя за весь первый день в пути не было ни одной
воздушной тревоги. Только ночью, когда поезд стоял в Орше, кругом заревели паровозы и
дрогнули стекла: немцы бомбили Оршу-товарную.
Но даже и тут, впервые слыша звуки бомбежки, Синцов еще не понимал, как близко,
вплотную подъезжает их дачный поезд к войне. «Ну что ж, – думал он, – в том, что немцы по
ночам бомбят идущие к фронту составы, нет ничего удивительного». Вдвоем с
капитаном-артиллеристом, сидевшим напротив него и ехавшим в свою часть, на границу, в
Домачево, они решили, что немцы, наверное, летают из Варшавы или Кенигсберга. Если б
им сказали, что немцы уже вторую ночь летают на Оршу с нашего военного аэродрома в
Гродно, из того самого Гродно, куда Синцов ехал в редакцию своей армейской газеты, они
просто не поверили бы этому!
Но прошла ночь, и им пришлось поверить в гораздо худшие вещи. Утром поезд
дотащился до Борисова, и комендант станции, кривясь, как от зубной боли, заявил, что
эшелон дальше не пойдет: путь между Борисовом и Минском разбомблен и перерезан
немецкими танками.
В Борисове было пыльно и душно, над городом кружились немецкие самолеты, по
дороге шли войска и машины: одни – в одну, другие – в другую сторону; у госпиталя прямо
на булыжной мостовой лежали на носилках убитые.
Перед комендатурой стоял старший лейтенант и кричал кому-то оглушительным
голосом: «Закопать пушки!» Это был комендант города, и Синцов, не бравший с собой в
отпуск оружия, попросил выдать ему наган. Но у коменданта не было нагана: час назад он
роздал дотла весь арсенал.
Задержав первый попавшийся грузовик, шофер которого упрямо метался по городу в
поисках своего куда-то запропастившегося завскладом, Синцов и капитан-артиллерист
поехали искать начальника гарнизона. Капитан отчаялся попасть в свой полк на границу и
хотел получить назначение в какую-нибудь артиллерийскую часть здесь, на месте. Синцов
надеялся узнать, где Политуправление фронта, – если добраться до Гродно уже нельзя, пусть
его пошлют в любую армейскую или дивизионную газету. Оба были готовы идти куда
угодно и делать что угодно, только бы перестать болтаться между небом и землей в этом
трижды проклятом отпуску. Им сказали, что начальник гарнизона где-то за Борисовом, в
военном городке.