Page 13 - Мастер и Маргарита

знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, — обратился он к секретарю, хотя тот и так
ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: — В какой-нибудь из греческих книг
ты прочел об этом?
— Нет, я своим умом дошел до этого.
— И ты проповедуешь это?
— Да.
— А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, — он — добрый?
— Да, — ответил арестант, — он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые
люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил.
— Охотно могу сообщить это, — отозвался Пилат, — ибо я был свидетелем этого.
Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в
руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга
кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с
Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в долине Дев.
— Если бы с ним поговорить, — вдруг мечтательно сказал арестант, — я уверен, что он
резко изменился бы.
— Я полагаю, — отозвался Пилат, — что мало радости ты доставил бы легату легиона,
если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и
не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я.
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым
потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и
скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль, вить там гнездо.
В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула.
Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и
состава преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей связи между
действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий
философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри,
вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные,
утопические речи Га-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор
удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на
Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора.
Оставалось это продиктовать секретарю.
Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше
фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того
столбом загорелась пыль.
— Все о нем? — спросил Пилат у секретаря.
— Нет, к сожалению, — неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок
пергамента.
— Что еще там? — спросил Пилат и нахмурился.
Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к шее и
лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его утратила желтизну, побурела, а
глаза как будто провалились.
Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и застучавшая в них,
только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова
арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел
редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью;
запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что
исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и все утонуло
вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное, как
будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой
голос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении величества…»
Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!», потом: