Page 10 - Мастер и Маргарита

— Да.
— Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
— Знаю. Греческий.
Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на
арестованного. Другой глаз остался закрытым.
Пилат заговорил по-гречески:
— Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил
по-гречески:
— Я, доб… — тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился,
— я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не
подговаривал на это бессмысленное действие.
Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким столом и
записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.
— Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них
маги, астрологи, предсказатели и убийцы, — говорил монотонно прокуратор, — а
попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так
свидетельствуют люди.
— Эти добрые люди, — заговорил арестант и, торопливо прибавив: — игемон, —
продолжал: — ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю
опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он
неверно записывает за мной.
Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.
— Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим,
разбойник, — произнес Пилат мягко и монотонно, — за тобою записано немного, но
записанного достаточно, чтобы тебя повесить.
— Нет, нет, игемон, — весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный, —
ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в
этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я
его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.
— Кто такой? — брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.
— Левий Матвей, — охотно объяснил арестант, — он был сборщиком податей, и я с
ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и
разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня,
то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, — тут арестант усмехнулся, — я лично
не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово…
Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на
арестованного, а на прокуратора.
— …однако, послушав меня, он стал смягчаться, — продолжал Иешуа, — наконец
бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной путешествовать…
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись
всем туловищем к секретарю:
— О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы
слышите, бросил деньги на дорогу!
Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата.
— А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, — объяснил Иешуа странные
действия Левия Матвея и добавил: — И с тех пор он стал моим спутником.
Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно
подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и
вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона
этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать и конвой,
уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе,