Page 14 - Мастер и Маргарита

«Погибли!..» И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно
быть — и с кем?! — бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую
тоску.
Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять перед ним
оказались глаза арестанта.
— Слушай, Га-Ноцри, — заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо
прокуратора было грозно, но глаза тревожны, — ты когда-либо говорил что-нибудь о
великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или… не… говорил? — Пилат протянул слово «не»
несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то
мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.
— Правду говорить легко и приятно, — заметил арестант.
— Мне не нужно знать, — придушенным, злым голосом отозвался Пилат, — приятно
или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай
каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти.
Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять
руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту
какой-то намекающий взор.
— Итак, — говорил он, — отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что
именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?
— Дело было так, — охотно начал рассказывать арестант, — позавчера вечером я
познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из
города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил…
— Добрый человек? — спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.
— Очень добрый и любознательный человек, — подтвердил арестант, — он высказал
величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно…
— Светильники зажег… — сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его
при этом мерцали.
— Да, — немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжал Иешуа, —
попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос
чрезвычайно интересовал.
— И что же ты сказал? — спросил Пилат, — или ты ответишь, что ты забыл, что
говорил? — но в тоне Пилата была уже безнадежность.
— В числе прочего я говорил, — рассказывал арестант, — что всякая власть является
насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо
иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет
надобна никакая власть.
— Далее!
— Далее ничего не было, — сказал арестант, — тут вбежали люди, стали меня вязать и
повели в тюрьму.
Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на пергаменте слова.
— На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей
власти, чем власть императора Тиверия! — сорванный и больной голос Пилата разросся.
Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой.
— И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! — тут Пилат вскричал: —
Вывести конвой с балкона! — и, повернувшись к секретарю, добавил: — Оставьте меня с
преступником наедине, здесь государственное дело.
Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с балкона в сад, а
за конвоем вышел и секретарь.
Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня воды в фонтане. Пилат
видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, как отламывались ее края, как падали
струйками.
Первым заговорил арестант: