Page 172 - Мастер и Маргарита

солдаты из второй кентурии молниеносного легиона сидели на каменных скамьях, играя в
кости. Увидев въезжающего военного, солдаты вскочили с мест, военный махнул им рукой и
въехал в город.
Город был залит праздничными огнями. Во всех окнах играло пламя светильников, и
отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия. Изредка заглядывая в окна,
выходящие на улицу, всадник мог видеть людей за праздничным столом, на котором лежало
мясо козленка, стояли чаши с вином меж блюд с горькими травами. Насвистывая какую-то
тихую песенку, всадник неспешной рысью пробирался по пустынным улицам Нижнего
Города, направляясь к Антониевой башне, изредка поглядывая на нигде не виданные в мире
пятисвечия, пылающие над храмом, или на луну, которая висела еще выше пятисвечий.
Дворец Ирода Великого не принимал никакого участия в торжестве пасхальной ночи. В
подсобных покоях дворца, обращенных на юг, где разместились офицеры римской когорты и
легат легиона, светились огни, там чувствовалось какое-то движение и жизнь, передняя же
часть, парадная, где был единственный и невольный жилец дворца — прокуратор, — вся она,
со своими колоннадами и золотыми статуями, как будто ослепла под ярчайшей луной. Тут,
внутри дворца, господствовали мрак и тишина. И внутрь прокуратор, как и говорил
Афранию, уйти не пожелал. Он велел постель приготовить на балконе, там же, где обедал, а
утром вел допрос. Прокуратор лег на приготовленное ложе, но сон не пожелал прийти к
нему. Оголенная луна висела высоко в чистом небе, и прокуратор не сводил с нее глаз в
течение нескольких часов.
Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном. Судорожно зевнув,
прокуратор расстегнул и сбросил плащ, снял опоясывающий рубаху ремень с широким
стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа, снял сандалии и вытянулся. Банга
тотчас поднялся к нему на постель и лег рядом, голова к голове, и прокуратор, положив
собаке руку на шею, закрыл наконец глаза. Только тогда заснул и пес.
Ложе было в полутьме, закрываемое от луны колонной, но от ступеней крыльца
тянулась к постели лунная лента. И лишь только прокуратор потерял связь с тем, что было
вокруг него в действительности, он немедленно тронулся по светящейся дороге и пошел по
ней вверх прямо к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось
прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а
рядом с ним шел бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном,
причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и
от этого их спор был особенно интересен и нескончаем. Само собой разумеется, что
сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением — ведь вот же философ,
выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел рядом,
следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить о том,
что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого
путешествия вверх по лестнице луны.
Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и
трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет,
философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.
Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в
легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-великана.
Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за
человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор
Иудеи?
— Да, да, — стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен
погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого
безумного мечтателя и врача!
— Мы теперь будем всегда вместе, — говорил ему во сне оборванный
философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым