Page 173 - Мастер и Маргарита

копьем. — Раз один — то, значит, тут же и другой! Помянут меня, — сейчас же помянут и
тебя! Меня — подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя — сына короля-звездочета и
дочери мельника, красавицы Пилы.
— Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, — просил во сне Пилат. И,
заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий
прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.
Все это было хорошо, но тем ужаснее было пробуждение игемона. Банга зарычал на
луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубая дорога перед прокуратором
провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была. Первое, что
сделал прокуратор, это привычным жестом вцепился в ошейник Банги, потом больными
глазами стал искать луну и увидел, что она немного отошла в сторону и посеребрилась. Ее
свет перебивал неприятный, беспокойный свет, играющий на балконе перед самыми глазами.
В руках у кентуриона Крысобоя пылал и коптил факел. Держащий его со страхом и злобой
косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.
— Не трогать, Банга, — сказал прокуратор больным голосом и кашлянул. Заслонясь от
пламени рукою, он продолжал: — И ночью, и при луне мне нет покоя. О, боги! У вас тоже
плохая должность, Марк. Солдат вы калечите…
В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот опомнился. Чтобы
загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокуратор сказал:
— Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще хуже. Что вам надо?
— К вам начальник тайной стражи, — спокойно сообщил Марк.
— Зовите, зовите, — прочищая горло кашлем, приказал прокуратор и стал босыми
ногами нашаривать сандалии. Пламя заиграло на колоннах, застучали калиги кентуриона по
мозаике. Кентурион вышел в сад.
— И при луне мне нет покоя, — скрипнув зубами, сам себе сказал прокуратор.
На балконе вместо кентуриона появился человек в капюшоне.
— Банга, не трогать, — тихо сказал прокуратор и сдавил затылок пса.
Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению, огляделся и ушел в
тень и, убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет, тихо сказал:
— Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не сумел уберечь
Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.
Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза — собачьи и волчьи.
Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя
печатями.
— Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника. Кровь на
этом мешке — кровь Иуды из Кириафа.
— Сколько там, интересно? — спросил Пилат, наклоняясь к мешку.
— Тридцать тетрадрахм.
Прокуратор усмехнулся и сказал:
— Мало.
Афраний молчал.
— Где убитый?
— Этого я не знаю, — со спокойным достоинством ответил человек, никогда не
расстававшийся со своим капюшоном, — сегодня утром начнем розыск.
Прокуратор вздрогнул, оставил ремень сандалии, который никак не застегивался.
— Но вы наверное знаете, что он убит?
На это прокуратор получил сухой ответ:
— Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал службу при Валерии
Грате. Мне не обязательно видеть труп для того, чтобы сказать, что человек убит, и вот я вам
докладываю, что тот, кого именовали Иуда из города Кириафа, несколько часов тому назад
зарезан.
— Простите меня, Афраний, — ответил Пилат, — я еще не проснулся как следует,