Page 25 - На западном фронте без перемен

— Самая величайшая подлость, — это гнать на войну животных, вот что я вам скажу!
Мы идем обратно. Пора добираться до наших машин. Небо чуть-чуть посветлело. Уже три
часа утра. Потянуло свежим, прохладным ветром; в предрассветной мгле наши лица стали
серыми.

На ощупь, гуськом мы пробираемся вперед через окопы и воронки и снова попадаем в полосу
тумана. Катчинский беспокоится — это дурной знак.
— Что с тобой, Кат? — спрашивает Кропп.

— Мне хотелось бы, чтобы мы поскорее попали домой.

Под словом «домой» он подразумевает наши бараки.
— Теперь уже недолго. Кат.
Кат нервничает.

— Не знаю, не знаю.
Мы добираемся до траншей, затем выходим на луга. Вот и лесок появился; здесь нам знаком
каждый клочок земли. А вот и кладбище с его холмиками и черными крестами.
Но тут за нашей спиной раздается свист. Он нарастает до треска, до грохота. Мы пригнулись —
в ста метрах перед нами взлетает облако пламени.
Через минуту следует второй удар, и над макушками леса медленно поднимается целый кусок
лесной почвы, а с ним и три-четыре дерева, которые тоже одно мгновение висят в воздухе и
разлетаются в щепки. Шипя, как клапаны парового котла, за ними уже летят следующие
снаряды, — это шквальный огонь.

Кто-то кричит:

— В укрытие! В укрытие! Луг — плоский, как доска, лес — слишком далеко, и там все равно
опасно; единственное укрытие — это кладбище и его могилы. Спотыкаясь в темноте, мы
бежим туда, в одно мгновение каждый прилипает к одному из холмиков, как метко
припечатанный плевок.
Через какие-нибудь несколько секунд было бы уже поздно. В окружающей нас тьме
начинается какой-то шабаш. Все вокруг ходит ходуном. Огромные горбатые чудища, чернее,
чем самая черная ночь, мчатся прямо на нас, проносятся над нашими головами. Пламя
взрывов трепетно озаряет кладбище.

Все выходы отрезаны. В свете вспышек я отваживаюсь бросить взгляд на луг. Он напоминает
вздыбленную поверхность бурного моря, фонтанами взметаются ослепительно яркие разрывы
снарядов. Нечего и думать, чтобы кто-нибудь смог сейчас перебраться через него.

Лес исчезает на наших глазах, снаряды вбивают его в землю, разносят в щепки, рвут на
клочки. Нам придется остаться здесь, на кладбище.

Перед нами разверзлась трещина. Дождем летят комья земли. Я ощущаю толчок. Рукав
мундира вспорот осколком. Сжимаю кулак. Боли нет. Но это меня не успокаивает, — при
ранении боль всегда чувствуется немного позже. Я ощупываю руку. Она оцарапана, но цела.
Тут что-то с треском ударяется о мою голову, так что у меня темнеет в глазах. Молнией
мелькает мысль: только не потерять сознания! На секунду я проваливаюсь в черное месиво, но
тотчас же снова выскакиваю на поверхность. В мою каску угодил осколок, он был уже на
излете, и не смог пробить ее. Вытираю забившуюся в глаза труху. Передо мной раскрылась
яма, я смутно вижу ее очертания. Снаряды редко попадают в одну и ту же воронку, поэтому я
хочу перебраться туда. Я рывком ныряю вперед, распластавшись как рыба на дне, но тут снова
слышится свист, я сжимаюсь в комок, ощупью ищу укрытие, натыкаюсь левой рукой на какой-
то предмет. Прижимаюсь к нему, он поддается, у меня вырывается стон, земля трескается,
взрывная волна гремит в моих ушах, я подо что-то заползаю, чем-то накрываюсь сверху. Это
доски и сукно, но это укрытие, жалкое укрытие от сыплющихся сверху осколков.
Открываю глаза. Мои пальцы вцепились в какой-то рукав, в чью-то руку. Раненый? Я кричу
ему. Ответа нет. Это мертвый. Моя рука тянется дальше, натыкается на щепки, и тогда я