Page 21 - На западном фронте без перемен

— Я же вам говорю, нам дадут прикурить, у меня перед этим всегда кости ноют.
Кат втягивает голову в плечи.

Рядом с нами ухают три выстрела. Косой луч пламени прорезает туман, стволы ревут и гудят.
Мы поеживаемся от холода и радуемся, что завтра утром снова будем в бараках.

Наши лица не стали бледнее или краснее обычного; нет в них особенного напряжения или
безразличия, но все же они сейчас не такие, как всегда. Мы чувствуем, что у нас в крови
включен какой-то контакт. Это не пустые слова; это действительно так. Фронт, сознание, что
ты на фронте, — вот что заставляет срабатывать этот контакт. В то мгновение, когда раздается
свист первых снарядов, когда выстрелы начинают рвать воздух, — в наших жилах, в наших
руках, в наших глазах вдруг появляется ощущение сосредоточенного ожидания,
настороженности, обостренной чуткости, удивительной восприимчивости всех органов чувств.
Все тело разом приходит в состояние полной готовности.

Мне нередко кажется, что это от воздуха: сотрясаемый взрывами, вибрирующий воздух
фронта внезапно возбуждает нас своей тихой дрожью; а может быть, это сам фронт — от него
исходит нечто вроде электрического тока, который мобилизует какие-то неведомые нервные
окончания.
Каждый раз повторяется одно и то же: когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой
угрюмые, порой веселые, но как только мы видим первые орудийные окопы, все, что мы
говорим друг другу, звучит уже поиному...
Вот Кат сказал: «Нам дадут прикурить». Если бы он сказал это, стоя у бараков, то это было бы
просто его мнение, и только; но когда он произносит эти слова здесь, в них слышится нечто
обнаженно-резкое, как холодный блеск штыка в лунную ночь; они врезаются в наши мысли,
как нож в масло, становятся весомее и взывают к тому бессознательному инстинкту, который
пробуждается у нас здесь, — слова эти с их темным, грозным смыслом: «Нам дадут
прикурить». Быть может, это наша жизнь содрогается в своих самых сокровенных тайниках и
поднимается из глубин, чтобы постоять за себя.
Фронт представляется мне зловещим водоворотом. Еще вдалеке от его центра, в спокойных
водах уже начинаешь ощущать ту силу, с которой он всасывает тебя в свою воронку, медленно,
неотвратимо, почти полностью парализуя всякое сопротивление.
Зато из земли, из воздуха в нас вливаются силы, нужные для того, чтобы защищаться, —
особенно из земли. Ни для кого на свете земля не означает так много, как для солдата. В те
минуты, когда он приникает к ней, долго и крепко сжимая ее в своих объятиях, когда под
огнем страх смерти заставляет его глубоко зарываться в нее лицом и всем своим телом, она его
единственный друг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надежной заступнице, стоном и
криком поверяет он свой страх и свою боль, и она принимает их и снова отпускает его на
десять секунд, — десять секунд перебежки, еще десять секунд жизни, — и опять подхватывает
его, чтобы укрыть, порой навсегда.
Земля, земля, земля!..

Земля! У тебя есть складки, и впадины, и ложбинки, в которые можно залечь с разбега и
можно забиться как крот! Земля! Когда мы корчились в предсмертной тоске, под всплесками
несущего уничтожение огня, под леденящий душу вой взрывов, ты вновь дарила нам жизнь,
вливала ее в нас могучей встречной струей! Смятение обезумевших живых существ, которых
чуть было не разорвало на клочки, передавалось тебе, и мы чувствовали в наших руках твои
ответные токи и вцеплялись еще крепче в тебя пальцами, и, безмолвно, боязливо радуясь еще
одной пережитой минуте, впивались в тебя губами!
Грохот первых разрывов одним взмахом переносит какую-то частичку нашего бытия на
тысячи лет назад. В нас просыпается инстинкт зверя, — это он руководит нашими действиями
и охраняет нас. В нем нет осознанности, он действует гораздо быстрее, гораздо увереннее,
гораздо безошибочнее, чем сознание. Этого нельзя объяснить. Ты идешь и ни о чем не
думаешь, как вдруг ты уже лежишь в ямке, и где-то позади тебя дождем рассыпаются осколки,
а между тем ты не помнишь, чтобы слышал звук приближающегося снаряда или хотя бы
подумал о том, что тебе надо залечь. Если бы ты полагался только на свой слух, от тебя давно
бы ничего не оста — лось, кроме разбросанных во все стороны кусков мяса. Нет, это было
другое, то, похожее на ясновидение, чутье, которое есть у всех нас; это оно вдруг заставляет
солдата падать ничком и спасает его от смерти, хотя он и не знает, как это происходит. Если