Page 27 - На западном фронте без перемен

Моя голова в противогазе звенит и гудит, она, кажется, вот-вот лопнет. Легкие работают с
большой нагрузкой: им приходится вдыхать все тот же самый горячий, уже не раз
побывавший в них воздух, вены на висках вздуваются. Еще немного, и я наверно задохнусь.
В воронку просачивается серый свет. По кладбищу гуляет ветер. Я перекатываюсь через край
воронки. В мутно-грязных сумерках рассвета передо мной лежит чья-то оторванная нога,
сапог на ней совершенно цел, сейчас я вижу все это вполне отчетливо. Но вот в нескольких
метрах подальше кто-то поднимается с земли; я протираю стекла, от волнения они сразу же
снова запотевают, я с напряжением вглядываюсь в его лицо, — так и есть: на нем уже нет
противогаза.
Еще несколько секунд я выжидаю: он не падает, он что-то ищет глазами и делает несколько
шагов, — ветер разогнал газ, воздух чист. Тогда и я тоже с хрипом срываю с себя маску и
падаю. Воздух хлынул мне в грудь, как холодная вода, глаза вылезают из орбит, какая-то
темная волна захлестывает меня и гасит сознание.

Разрывов больше не слышно. Я оборачиваюсь к воронке и делаю знак остальным. Они
вылезают и сдергивают маски. Мы подхватываем раненого, один из нас поддерживает его
руку в лубке. Затем мы поспешно уходим.

От кладбища осталась груда развалин. Повсюду разбросаны гробы и покойники. Они умерли
еще раз, но каждый из тех, кто был разорван на клочки, спас жизнь кому-нибудь из нас.

Ограда разбита, проходящие за ней рельсы фронтовой узкоколейки сорваны со шпал, их
высоко загнутые концы вздыбились в небо. Перед нами кто-то лежит. Мы останавливаемся;
только Кропп идет с раненым дальше.
Лежащий на земле солдат — один из новобранцев. Его бедро перепачкано кровью; он так
обессилел, что я достаю свою фляжку, в которой у меня осталось немного рому с чаем. Кат
отводит мою руку и нагибается к нему.
— Куда тебя угораздило, браток? Он только водит глазами; он слишком слаб, чтобы говорить.

Мы осторожно разрезаем штанину. Он стонет.
— Спокойно, спокойно, сейчас тебе будет легче.

Если у него ранение в живот, ему ничего нельзя пить. Его не стошнило, — это хороший
признак. Мы обнажаем ему бедро. Это сплошная кровавая каша с осколками кости.
Задет сустав. Этот мальчик никогда больше не сможет ходить.
Я провожу влажным пальцем по его вискам и даю ему отхлебнуть глоток рому. Глаза его
немного оживают. Только теперь мы замечаем, что и правая рука тоже кровоточит.

Кат раздергивает два бинта, стараясь сделать их как можно шире, чтобы они прикрыли рану.
Я ищу какойнибудь материи, чтобы перевязать ногу поверх бинтов. Больше у нас ничего нет,
поэтому я вспарываю штанину раненого еще дальше, чтобы использовать для перевязки кусок
от его кальсон. Но кальсон на нем нет. Я присматриваюсь к нему повнимательней: это мой
давешний знакомый с льняными волосами.

Тем временем Кат обыскал карманы одного из убитых и нашел в них еще несколько пакетиков
с бинтами, которые мы осторожно прикладываем к ране. Паренек все время не спускает с нас
глаз. Я говорю ему:
— Мы сходим за носилками.

Тогда он разжимает губы и шепчет:
— Останьтесь здесь.

Кат говорит:
— Мы ведь ненадолго. Мы придем за тобой с носилками.

Трудно сказать, понял ли он нас. Жалобно, как ребенок, хнычет он нам вслед:
— Не уходите.