Page 34 - На западном фронте без перемен

— Но надо же тебе иметь профессию, — возражает Мюллер, точь-в-точь так, как говаривал
Канторек.

Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей. Мы удивлены таким щегольством. Но он
делает это просто потому, что задумался. Он отбрасывает нож и заявляет:
— В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся к своей профессии, потому что у
них она уже была раньше. И Химмельштос — тоже. А вот у нас ее не было. Как же нам
привыкнуть к какому-нибудь делу после всего этого? — Он кивает головой в сторону фронта.

— Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу, в полном
одиночестве, — говорю я, но мне тотчас же становится стыдно за эти чрезмерные претензии.

— Что же с нами будет, когда мы вернемся? — спрашивает Мюллер, и даже ему становится не
по себе.

Кропп пожимает плечами:
— Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет.

В сущности, никто из нас ничего не может сказать.
— Так что же мы стали бы делать? — спрашиваю я.
— У меня ни к чему нет охоты, — устало отвечает Кропп. — Ведь рано или поздно ты умрешь,
так не все ли равно, что ты нажил? И вообще я не верю, что мы вернемся.

— Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, — говорю я через некоторое время,
переворачиваясь на спину, — когда я думаю о том, что однажды я услышу слово «мир» и это
будет правда, мне хочется сделать чтонибудь немыслимое, — так опьяняет меня это слово.
Чтонибудь такое, чтобы знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в
этот переплет. Только я ничего не могу придумать. То, что действительно можно сделать, вся
эта процедура приобретения профессии, — сначала учеба, потом жалованье и так далее, — от
этого меня с души воротит, потому что так было всегда, и все это отвратительно. Но ничего
другого я не нахожу, ничего другого я не вижу, Альберт.
В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчаяние.

Кропп думает о том же.

— И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не задумываются над
этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать гранаты — это нельзя сбросить с себя,
как сбрасывают грязное белье...

Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый, — не только мы здесь,
но и всякий, кто находится в том же положении, где бы он ни был; только одни чувствуют это
больше, другие — меньше. Это общая судьба нашего поколения.
Альберт высказывает эту мысль вслух:
— Война сделала нас никчемными людьми.
Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы
бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали
любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд
попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от
прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.
Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял там всех на ноги. Во главе
карательного отряда трусит толстый фельдфебель. Любопытно, что почти все ротные
фельдфебеля — толстяки.
За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверкают на солнце. Мы

встаем.
— Где Тьяден? — пыхтит фельдфебель.