Page 38 - На западном фронте без перемен

ласки, этот солдат, идущий вперед, потому что на нем сапоги, и забывший все, кроме того, что
ему надо идти вперед. Что это там вдали? Как будто цветы и какой-то пейзаж, такой
умиротворенный, что солдату хочется плакать. А может быть, перед ним витают те радости,
которых он никогда не знал, а значит и не мог утратить, смущающие его душу и все-таки
ушедшие для него навсегда? Может быть, это его двадцать лет?

Что это такое на моем лице? Уж не следы ли слез? И где я? Передо мной стоит Кат; его
огромная горбатая тень как-то по-домашнему укрывает меня. Он что-то тихо говорит,
улыбается и опять идет к огню.

Затем он говорит:
— Готово.

— Да. Кат.
Я стряхиваю с себя сон. Посреди сарая поблескивает румяная корочка жаркого. Мы достаем
наши складные вилки и перочинные ножи, и каждый отрезает себе по ножке. Мы едим гуся с
солдатским хлебом, макая его в подливку. Едим мы медленно, всецело отдаваясь
наслаждению.

— Вкусно, Кат?

— Хорошо! А как тебе?
— Хорошо, Кат! Сейчас мы братья, и мы подкладываем друг другу самые лакомые кусочки.
Затем я выкуриваю сигарету, а Кат — сигару. От гуся еще много осталось.
— Кат, а что если мы снесем по куску Кроппу и Тьядену?
— Идет, — соглашается он. Мы отрезаем порцию и заботливо заворачиваем ее в кусок газеты.
Остатки мы собираемся снести к себе в барак, но потом Кат смеется и произносит одно только
слово:

Тьяден.
Он прав, — нам действительно нужно взять с собой все. Мы отправляемся в курятник, чтобы
разбудить Кроппа и Тьядена. Но сначала мы еще убираем перья.

Кропп и Тьяден принимают нас за каких-то призраков. Затем они начинают с хрустом
работать челюстями. У Тьядена во рту крылышко, он держит его обеими руками, как губную
гармонику, и жует. Он прихлебывает жир из кастрюли и чавкает.
— Этого я вам никогда не забуду! Мы идем к себе в барак. Над нами снова высокое небо со
звездами и с первыми проблесками рассвета, под ним шагаю я, солдат в больших сапогах и с
полным желудком, маленький солдат на заре, а рядом со мной, согнувшийся, угловатый, идет
Кат, мой товарищ.

В предрассветных сумерках очертания барака надвигаются на нас, как черный, благодатный
сон.