Page 36 - На западном фронте без перемен

Но нас больше не беспокоят. Зато вечером, во время поверки, нам устраивают допрос. В
канцелярии сидит командир нашего взвода лейтенант Бертинк и вызывает всех по очереди.

Как свидетель, я тоже предстаю перед ним и излагаю обстоятельства, заставившие Тьядена
взбунтоваться. История с «исцелением» Тьядена от недержания мочи производит сильное
впечатление. Вызывают Химмельштоса, и я еще раз повторяю свои показания.

— Это правда? — спрашивает Бертинк Химмельштоса.
Тот пытается выкрутиться, но, когда Кропп подтверждает сказанное мною, ему в конце концов
приходится признаться.
— Почему же никто не доложил об этом еще тогда? — спрашивает Бертинк.

Мы молчим, — ведь он сам прекрасно знает, что жаловаться на такие пустяки — это в армии
гиблое дело. Да и вообще, какие могут быть жалобы на военной службе? Он, как видно,
понимает нас и для начала распекает Химмельштоса, в энергичных выражениях разъясняя
ему еще раз, что фронт это не казармы. Затем настает очередь Тьядена. С ним лейтенант
обходится покруче. Он долго читает ему мораль и налагает на него трое суток ареста. Кроппу
он подмигивает и велит записать ему одни сутки.
— Ничего не поделаешь, — говорит он ему с сожалением.
Он у нас умница.

Простой арест — приятное времяпрепровождение. Помещение для арестантов — бывший
курятник; там они могут принимать гостей, мы знаем, как к ним пробраться.

Строгий арест пришлось бы отсиживать в погребе. Раньше нас еще привязывали к дереву, но
сейчас это запрещено. Все-таки иногда с нами обращаются как с людьми.

Не успели Тьяден и Кропп отсидеть час за проволочной решеткой, как мы уже отправляемся
навестить их. Тьяден встречает нас петушиным криком. Затем мы до поздней ночи играем в
скат. Этот дурень Тьяден, как всегда, выигрывает.
Когда мы собираемся уходить, Кат спрашивает меня:
— Что ты скажешь насчет жареного гуся?

— Неплохо бы, — говорю я.
Мы забираемся на машину с боеприпасами. За проезд с нас берут две сигареты. Кат заметил
место точно. Птичник принадлежит штабу одного из полков. Я берусь стащить гуся, и Кат
меня инструктирует. Птичник находится за оградой, дверь не на замке, а только на колышке.

Кат подставляет мне руки, я упираюсь в них ногой и перелезаю через ограду. Кат остается
стоять на стреме.

Несколько минут я стою на одном месте, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. Затем
узнаю птичник. Тихонько подкрадываюсь к нему, нащупываю колышек, вытаскиваю его и
открываю дверь.

Я различаю два белых пятна. Гусей двое — это нехорошо: одного схватишь, другой
разгогочется. Значит, надо хватать обоих, только побыстрей, тогда дело выгорит.

Одним прыжком я бросаюсь на них. Одного мне удается схватить сразу же, через мгновение я
держу и второго. Я с остервенением бью их головами об стену, чтобы оглушить. Но, должно
быть, мне надо было двинуть их посильнее. Подлые твари хрипят и начинают бить лапами и
хлопать крыльями. Я сражаюсь с ожесточением, но, бог ты мой, сколько силы у этакого вот
гуся! Они тащат меня в разные стороны, так что я еле держусь на ногах. Жутко смотреть, как
они трепыхаются в потемках, белые как простыни; у меня выросли крылья, я уже побаиваюсь,
не вознесусь ли я на небо, в руках у меня словно два привязных аэростата.
Без шума дело все-таки не обошлось: одна из длинношеих птиц хлебнула воздуху я
заверещала как будильник. Не успел я оглянуться, как что-то мягкое подкатилось к птичнику:
я ощущаю толчок, падаю на землю и слышу злобное рычание. Собака... Я поглядываю на нее
сбоку, она вот-вот готова вцепиться мне в глотку. Я тотчас же замираю и первым делом
подтягиваю подбородок к воротнику своей солдатской куртки.