Page 42 - На западном фронте без перемен

руками. Под этим огнем никто не проскочит, он так плотен, что через него и мышь не
прошмыгнет.

Мы затягиваем наши ремни на последнюю дырочку и жуем каждый кусок хлеба втрое дольше
обыкновенного. И все же его не хватает; у нас животы подвело от голода. Один ломтик у меня
еще остался про запас; мякиш я съедаю, а корку оставляю в мешочке; время от времени я
принимаюсь ее сосать.
Ночь тянется невыносимо долго. Мы не можем уснуть, мы смотрим перед собой осоловелыми
глазами и дремлем. Тьядену жалко тех обглоданных кусочков хлеба, которые мы извели на
приманку для крыс; их надо было бы просто припрятать. Сейчас любой из нас съел бы их.
Воды нам тоже не хватает, но это пока еще терпимо.

Под утро, когда еще совсем темно, у нас начинается переполох. Стая спасающихся бегством
крыс врывается через входную дверь и начинает быстро карабкаться по стенам. Карманные
фонарики освещают отчаянно мечущихся животных. Все кричат, ругаются и бьют крыс чем
попало. Это взрыв ярости и отчаяния, которые в течение долгих часов не находили себе
разрядки. Лица искажены злобой, руки наносят удары, крысы пищат. Все так разошлись, что
уже трудно угомониться, — еще немного, и мы набросимся друг на друга.

Этот взрыв энергии совсем измотал нас. Мы лежим и снова начинаем ждать. Просто чудо, что
в нашем блиндаже все еще нет потерь. Это одно из немногих глубоких убежищ, которые до
сих пор уцелели.
В блиндаж ползком пробирается унтер-офицер; в руках у него буханка хлеба; ночью троим из
наших все же удалось проскочить под огнем и принести кое-что поесть. Они рассказали, что
полоса обстрела тянется до самых артиллерийских позиций и огонь там такой же плотный.
Просто удивительно, откуда у них на той стороне столько пушек!

Нам приходится ждать, бесконечно долго ждать. Среди дня случается то, чего я ожидал. У
одного из новобранцев — припадок. Я давно уже наблюдал за ним. Он беспокойно двигал
челюстями и то сжимал, то разжимал кулаки. Мы не раз видели такие вот затравленные,
вылезающие из орбит глаза. За последние часы он только с виду присмирел. Сейчас он весь
внутренне осел, как подгнившее дерево.

Он встает, бесшумно ползет через весь блиндаж, на минуту останавливается и затем
подкатывается к выходу. Я переворачиваюсь на другой бок:
— Ты куда это?

— Я сейчас же вернусь, — говорит он и хочет обойти меня.

— Обожди немного, огонь уже стихает.
Он прислушивается, и на одно мгновение его глаза проясняются. Затем в них снова
появляется мутный блеск, как у бешеной собаки. Он молча отпихивает меня.

— Минутку, братец, — зову я его.

Кат насторожился. Как раз в тот момент, когда новобранец отталкивает меня, он хватает его за
руку, и мы крепко держим его.
Он тотчас же начинает буянить:

— Пустите меня, пустите, я хочу выйти отсюда! Он ничего не хочет слушать, брыкается и
дерется, с его покрытых пеной губ непрестанно срываются слова, нечленораздельные,
бессмысленные. Это приступ особого страха, когда человек боится остаться в блиндаже, — ему
кажется, что он здесь задохнется, и он весь во власти одного только стремления — выбраться
наружу. Если бы мы отпустили его, он побежал бы куда глаза глядят, позабыв, что надо
укрыться. Он не первый.

Он уже закатил глаза и так буйствует, что приходится его поколотить, чтобы он образумился,
— ничего другого не остается. Мы проделываем это быстро и безжалостно, и нам удается
добиться того, что он пока что сидит смирно. Увидев эту сцену, остальные новобранцы
побледнели; будем надеяться, что это их припугнет. Сегодняшний ураганный огонь —
слишком тяжелое испытание для этих несчастных парней, — с полевого пересыльного пункта
они сразу же попали в такую переделку, от которой даже и бывалому человеку впору поседеть.