Page 6 - На западном фронте без перемен

линии, которые нам так хорошо знакомы, потому что мы видели их уже сотни раз. Это даже
не линии, это скорее знаки. Под кожей не чувствуется больше биения жизни: она отхлынула в
дальние уголки тела, изнутри прокладывает себе путь смерть, глазами она уже завладела. Вот
лежит Кеммерих, наш боевой товарищ, который еще так недавно вместе с нами жарил конину
и лежал в воронке, — это еще он, и все-таки это уже не он; его образ расплылся и стал
нечетким, как фотографическая пластинка, на которой сделаны два снимка. Даже голос у него
какой-то пепельный.
Вспоминаю, как мы уезжали на фронт. Его мать, толстая, добродушная женщина, провожала
его на вокзал. Она плакала беспрерывно, от этого лицо ее обмякло и распухло. Кеммерих
стеснялся ее слез, никто вокруг не вел себя так несдержанно, как она, — казалось, весь ее жир
растает от сырости. При этом она, как видно, хотела разжалобить меня, — то и дело хватала
меня за руку, умоляя, чтобы я присматривал на фронте за ее Францем. У него и в самом деле
было совсем еще детское лицо и такие мягкие кости, что, потаскав на себе ранец в течение
какого-нибудь месяца, он уже нажил себе плоскостопие. Но как прикажете присматривать за
человеком, если он на фронте!
— Теперь ты сразу попадешь домой, — говорит Кропп, — а то бы тебе пришлось три- четыре
месяца ждать отпуска.
Кеммерих кивает. Я не могу смотреть на его руки, — они словно из воска. Под ногтями засела
окопная грязь, у нее какой-то ядовитый иссиня-черный цвет. Мне вдруг приходит в голову,
что эти ногти не перестанут расти и после того, как Кеммерих умрет, они будут расти еще
долго-долго, как белые призрачные грибы в погребе. Я представляю себе эту картину: они
свиваются штопором и все растут и растут, и вместе с ними растут волосы на гниющем черепе,
как трава на тучной земле, совсем как трава... Неужели и вправду так бывает?..
Мюллер наклоняется за свертком:

— Мы принесли твои вещи. Франц.
Кеммерих делает знак рукой:

— Положите их под кровать.
Мюллер запихивает вещи под кровать. Кеммерих снова заводит разговор о часах. Как бы его
успокоить, не вызывая у него подозрений!
Мюллер вылезает из-под кровати с парой летных ботинок. Это великолепные английские
ботинки из мягкой желтой кожи, высокие, до колен, со шнуровкой доверху, мечта любого
солдата. Их вид приводит Мюллера в восторг, он прикладывает их подошвы к подошвам
своих неуклюжих ботинок и спрашивает:

— Так ты хочешь взять их с собой, Франц? Мы все трое думаем сейчас одно и то же: даже если
бы он выздоровел, он все равно смог бы носить только один ботинок, значит, они были бы ему
ни к чему. А при нынешнем положении вещей просто ужасно обидно, что они останутся здесь,
— ведь как только он умрет, их сразу же заберут себе санитары. Мюллер спрашивает еще раз.
— А может, ты их оставишь у нас? Кеммерих не хочет. Эти ботинки — самое лучшее, что у
него есть.

— Мы могли бы их обменять на что-нибудь, — снова предлагает Мюллер, здесь, на фронте,
такая вещь всегда пригодится.

Но Кеммерих не поддается на уговоры.

Я наступаю Мюллеру на ногу; он с неохотой ставит чудесные ботинки под кровать. Некоторое
время мы еще продолжаем разговор, затем начинаем прощаться:
— Поправляйся, Франц! Я обещаю ему зайти завтра еще раз. Мюллер тоже заговаривает об
этом; он все время думает о ботинках и поэтому решил их караулить.
Кеммерих застонал. Его лихорадит. Мы выходим во двор, останавливаем там одного из
санитаров и уговариваем его сделать Кеммериху укол.
Он отказывается:

— Если каждому давать морфий, нам придется изводить его бочками.