Page 11 - На западном фронте без перемен

Он поднимает руку:
— А вот посмотри-ка сюда; видишь, какие пальцы?

— Это от операции. Лопай как следует, и все будет хорошо. Кормят здесь прилично?
Он показывает миску: она почти полна. Мне становится тревожно:

— Франц, тебе надо кушать. Это — самое главное. Ведь с едой здесь как будто хорошо.
Он не хочет меня слушать. Помолчав, он говорит с расстановкой:

— Когда-то я хотел стать лесничим.
— Это ты еще успеешь сделать, — утешаю я. — Сейчас придумали такие замечательные
протезы, с ними ты и не заметишь, что у тебя не все в порядке. Их соединяют с мускулами. С
протезом для руки можно, например, двигать пальцами и работать, даже писать. А кроме того,
сейчас все время изобретают что-нибудь новое.

Некоторое время он лежит неподвижно. Потом говорит:

— Можешь взять мои ботинки. Отдай их Мюллеру.
Я киваю головой и соображаю, что бы ему такое сказать, как бы его приободрить. Его губы
стерты с лица, рот стал больше, зубы резко выделяются, как будто они из мела. Его тело тает,
лоб становится круче, скулы выпячиваются. Скелет постепенно выступает наружу. Глаза уже
начали западать. Через несколько часов все будет кончено.
Кеммерих не первый умирающий, которого я вижу; но тут дело другое: ведь мы с ним вместе
росли. Я списывал у него сочинения. В школе он обычно носил коричневый костюм с поясом,
до блеска вытертый на локтях. Только он один во всем классе умел крутить «солнце» на
турнике. При этом его волосы развевались, как шелк, и падали ему на лицо. Канторек
гордился им. А вот сигарет Кеммерих не выносил. Кожа у него была белаябелая, он чем-то
напоминал девочку.

Я смотрю на свои сапоги. Они огромные и неуклюжие, штаны заправлены в голенища; когда
стоишь в этих широченных трубах, выглядишь толстым и сильным. Но когда мы идем мыться
и раздеваемся, наши бедра и плечи вдруг снова становятся узкими. Тогда мы уже не солдаты,
а почти мальчики, никто не поверил бы, что мы можем таскать на себе тяжелые ранцы.
Странно глядеть на нас, когда мы голые, — мы тогда не на службе, да и чувствуем себя
штатскими.

Раздевшись, Франц Кеммерих становился маленьким и тоненьким, как ребенок. И вот он
лежит передо мной, — как же так? Надо бы провести мимо этой койки всех, кто живет на
белом свете, и сказать: это Франц Кеммерих, ему девятнадцать с половиной лет, он не хочет
умирать. Не дайте ему умереть!

Мысли мешаются у меня в голове. От этого воздуха, насыщенного карболкой и гниением, в
легких скапливается мокрота, это какое-то тягучее, удушливое месиво.
Наступают сумерки. Лицо Кеммериха блекнет, оно выделяется на фоне подушек, такое
бледное, что кажется прозрачным. Губы тихо шевелятся. Я склоняюсь над ним. Он шепчет:
— Если мои часы найдутся, пошлите их домой.

Я не пытаюсь возражать. Теперь это уже бесполезно. Его не убедишь. Мне страшно становится
при мысли о том, что я ничем не могу помочь. Этот лоб с провалившимися висками, этот рот,
похожий скорее на оскал черепа, этот заострившийся нос! И плачущая толстая женщина там,
в нашем городе, которой мне надо написать. Ах, если бы это письмо было уже отослано!
По палатам ходят санитары с ведрами и склянками.

Один из них подходит к нам, испытующе смотрит на Кеммериха и снова удаляется. Видно, что
он ждет, — наверно, ему нужна койка.

Я придвигаюсь поближе к Францу и начинаю говорить, как будто это может его спасти:
— Послушай, Франц, может быть, ты попадешь в санаторий в Клостерберге, где кругом