Page 92 - На западном фронте без перемен

Альберт температурит. Я чувствую себя сносно, нога у меня болит, но гораздо хуже то, что под
гипсом, очевидно, сидят вши. Нога ужасно зудит, а почесаться нельзя.

Дни у нас проходят в дремоте. За окном бесшумно проплывают виды. На третью ночь мы
прибываем в Хербесталь. Я узнаю от сестры, что на следующей остановке Альберта высадят, —
у него ведь температура.

— А где мы остановимся? — спрашиваю я.
— В Кельне.

— Альберт, мы останемся вместе, — говорю я, — вот увидишь.
Когда сестра делает следующий обход, я сдерживаю дыхание и загоняю воздух вовнутрь. Лицо
у меня наливается кровью и багровеет. Сестра останавливается:
— У вас боли?

— Да, — со стоном говорю я. — Как-то вдруг начались.

Она дает мне градусник и идет дальше. Теперь я знаю, что мне делать, — ведь я не зря учился
у Ката. Эти солдатские градусники не рассчитаны на многоопытных вояк. Стоит только
загнать ртуть наверх, как она застрянет в своей узкой трубочке и больше уже не опустится.

Я сую градусник под мышку наискось, ртутью вверх, и долго пощелкиваю по нему
указательным пальцем. Затем встряхиваю и переворачиваю его. Получается 37,9. Но этого
мало. Осторожно подержав его над горящей спичкой, я догоняю температуру до 38,7.

Когда сестра возвращается, я надуваюсь как индюк, стараюсь дышать отрывисто, гляжу на нее
осоловелыми глазами, беспокойно ворочаюсь и говорю вполголоса:

— Ой, мочи нет терпеть! Она записывает мою фамилию на листочек. Я твердо знаю, что мою
гипсовую повязку без крайней необходимости трогать не будут.

Меня высаживают с поезда вместе с Альбертом.
Мы лежим в лазарете при католическом монастыре, в одной палате. Нам очень повезло:
католические больницы славятся своим хорошим уходом и вкусной едой. Лазарет весь
заполнен ранеными из нашего поезда; среди них многие в тяжелом состоянии. Сегодня нас
еще не осматривают, так как здесь слишком мало врачей. По коридору то и дело провозят
низенькие тележки на резиновом ходу, и каждый раз кто-нибудь лежит на них, вытянувшись
во весь рост. Чертовски неудобная поза, — так только спать хорошо.

Ночь проходит очень беспокойно. Никто не может уснуть. Под утро нам удается ненадолго
задремать. Я просыпаюсь от света. Дверь открыта, и из коридора слышатся голоса. Мои соседи
по палате тоже просыпаются. Один из них, — он лежит уже несколько дней, — объясняет нам,
в чем дело:
— Здесь наверху сестры каждое утро читают молитвы. У них это называется заутреней. Чтобы
не лишать нас удовольствия послушать, они открывают дверь в палату.

Конечно, это очень заботливо с их стороны, но у нас болят все кости и трещит голова.
— Что за безобразие! — говорю я. — Я только успел уснуть.

— Здесь наверху лежат с легкими ранениями, вот они и решили, что с нами это можно
делать, — отвечает мой сосед.

Альберт стонет. Меня разбирает злость, и я кричу:

— Эй вы там, замолчите! Через минуту в палате появляется сестра. В своем черно-белом
монашеском одеянии она напоминает хорошенькую куклу для кофейника.
— Закройте же дверь, сестра, — говорит кто-то.

— Дверь открыта потому, что в коридоре читают молитву, — отвечает она.
— А мы еще не выспались.