Page 87 - На западном фронте без перемен

Горящие дома полыхают в ночи, как факелы. Снаряды летят из темноты и с грохотом
врезаются в землю. Колонны машин с боеприпасами мчатся по дороге. Одна из стен склада
снесена. Шоферы из колонны толкутся у пролома, как пчелиный рой, и, несмотря на
сыплющиеся осколки, растаскивают хлеб. Мы им не мешаем. Если б мы вздумали остановить
их, они бы нас поколотили, только и всего. Поэтому мы действуем иначе. Объясняем, что мы
— охрана, и, так как нам известно, что где лежит, мы приносим консервы и обмениваем их на
вещи, которых нам не хватает. Чего над ними трястись, ведь все равно здесь скоро ничего не
останется! Для себя мы приносим из склада шоколад и едим его целыми плитками. Кат
говорит, что его полезно есть, когда живот не дает покоя ногам.
Проходит почти две недели, в течение которых мы только и делаем, что едим, пьем и
бездельничаем. Никто нас не тревожит. Деревня медленно исчезает под разрывами снарядов,
а мы живем счастливой жизнью. Пока цела хоть часть склада, нам больше ничего не нужно, и
у нас есть только одно желание — остаться здесь до конца войны.

Тьяден стал таким привередой, что выкуривает сигары только до половины. Он с важностью
объясняет, что это вошло у него в привычку. Кат тоже чудит — проснувшись поутру, он
первым делом кричит:

— Эмиль, принесите икру и кофе! Вообще все мы страшно зазнались, один считает другого
своим денщиком, обращается к нему на «вы» и дает ему поручения.

— Кропп, у меня подошва чешется, потрудитесь поймать вошь.
С этими словами Леер протягивает Альберту свою ногу, как избалованная артистка, а тот
тащит его за ногу вверх по лестнице.
— Тьяден!
— Что?

— Вольно, Тьяден! Кстати, запомните: не «что», а «слушаюсь». Ну-ка еще разок: «Тьяден!»

Тьяден разражается бранью и вновь цитирует знаменитое место из гетевского «Геца фон
Берлихингена», которое у него всегда на языке.

Проходит еще неделя, и мы получаем приказ возвращаться. Нашему счастью пришел конец.
Два больших грузовика забирают нас с собой. На них горой навалены доски. Но мы с
Альбертом все же умудряемся водрузить сверху нашу кровать с балдахином, с покрывалом из
голубого шелка, матрацами и кружевными накидками. В изголовье мы кладем по мешку с
отборными продуктами. Время от времени поглаживаем и твердые копченые колбасы, банки
с ливером и с консервами, коробки с сигарами наполняют наши сердца ликованием. У
каждого из нашей команды есть с собой такой мешок.
Кроме того, мы с Кроппом спасли еще два красных плюшевых кресла. Они стоят в кровати, и
мы, развалясь, сидим на них, как в театральной ложе. Словно шатер, трепещет и раздувается
над нами шелковое покрывало. У каждого во рту сигара. Так мы сидим, разглядывая сверху
местность.

Между нами стоит клетка, в которой жил попугай; мы разыскали ее для кошки. Кошку мы
взяли с собой, она лежит в клетке перед своей мисочкой и мурлыкает.
Машины медленно катятся по дороге. Мы поем. У нас за спиной, там, где осталась теперь уже
окончательно покинутая деревня, снаряды взметают фонтаны земли.
Через несколько дней мы выступаем, чтобы занять одно местечко. По пути нам встречаются
беженцы — выселенные жители этой деревни. Они тащат с собой свои пожитки, — на тачках, в
детских колясках и просто за спиной. Они идут понурившись, на их лицах написаны горе,
отчаяние, затравленность и покорность. Дети цепляются за руки матерей, иногда малышей
ведет девочка постарше, а те, спотыкаясь, бредут за ней и все время оборачиваются назад.
Некоторые несут с собой какую-нибудь жалкую куклу. Проходя мимо нас, все молчат.

Пока что мы движемся походной колонной, — ведь не станут же французы обстреливать
деревню, из которой еще не ушли их земляки. Но вот через несколько минут в воздухе
раздается вой, земля дрожит, слышатся крики, снаряд угодил в замыкающий колонну взвод, и
осколки основательно потрепали его. Мы бросаемся врассыпную и падаем ничком, но в то же
мгновение я замечаю, что то чувство напряженности, которое всегда бессознательно