Page 4 - Обелиск

– Болел! Он всю жизнь болел. Но работал. И доработался до ручки. Пойдем вот да
выпьем, пока есть такая возможность.
В старом, довольно обветшалом, с облупившейся штукатуркой флигеле за
поредевшими кустами сирени, среди которых свежо и сочно рдела осыпанная гроздьями
рябина, слышался приглушенный говор многих людей, по которому можно было судить, что
самое важное и последнее тут уже окончено. Шли поминки. Низкие окна приземистого
флигеля были настежь раскрыты, между раздвинутых занавесок виднелась чья-то спина в
белой нейлоновой сорочке и рядом льняная копна высокой женской прически. У крыльца
стояли и курили двое небритых, в рабочей одежде мужчин. Они скупо переговаривались о
чем-то, потом умолкали, перехватили у нас ящик и понесли его в дом. По узкому
коридорчику мы пошли за ними.
В небольшой комнате, из которой теперь было вынесено все, что можно вынести,
стояли сдвинутые впритык столы с остатками питья и закусок. Десятка два сидевших за
ними людей были заняты разговорами, сигаретный дым витыми космами тянулся к окнам.
Заметно угасший темп поминок свидетельствовал, что идут они не первый уже час, и я
понял, что мое запоздалое появление хуже отсутствия и легко могло быть истолковано не в
мою пользу. Но не браться же за шапку, коль уж приехал.
– Садитесь, вот и местечко есть, – скорбным голосом пригласила к столу пожилая
женщина в темной косынке, не спрашивая, кто я и зачем пришел: наверное, такое появление
тут было делом обычным.
Я послушно сел на низковатую за высоким столом табуретку, стараясь не привлекать к
себе внимания этих людей. Но рядом кто-то уже поворачивал ко мне свое отечное
немолодое, мокрое от пота лицо.
– Опоздал? – просто сказал человек. – Ну что ж... Нет больше нашего Павлика. И уже
не будет. Выпьем, товарищ.
Он сунул мне в руки явно недопитый кем-то, со следами чужих пальцев стакан водки,
сам взял со стола другой.
– Давай, брат. Земля ему пухом.
– Что ж, пусть будет пухом.
Мы выпили. Чьей-то вилкой я подцепил с тарелки кружок огурца, сосед непослушными
пальцами принялся вылущивать из помятой пачки «Примы», наверно, последнюю там
сигарету. В это время женщина в темном платье поставила на стол несколько новых бутылок
«Московской», и мужские руки стали разливать ее по стаканам.
– Тише! Товарищи, прошу тише! – сквозь шум голосов раздался откуда-то из переднего
угла громкий, не очень трезвый голос. – Тут хотят сказать. Слово имеет...
– Ксендзов, заведующий районо, – густо дохнув сигаретным дымом, прогудел над ухом
сосед. – Что он может сказать? Что он знает?
В дальнем конце стола поднялся с места молодой еще человек с привычной
начальственной уверенностью на жестком волевом лице, поднял стакан с водкой.
– Тут уже говорили о нашем дорогом Павле Ивановиче. Хороший был коммунист,
передовой учитель. Активный общественник. И вообще... Одним словом, жить бы ему да
жить...
– Жил бы, если бы не война, – вставил быстрый женский голос, должно быть
учительницы, сидевшей рядом с Ксендзовым.
Заврайоно запнулся, словно сбитый с толку этой репликой, поправил на груди галстук.
Говорить ему, судя по всему, было трудно, непривычно на такую тему, он с натугой
подбирал слова – может, не было у него нужных на такой случай слов.
– Да, если б не война, – наконец согласился оратор. – Если б не развязанная немецким
фашизмом война, которая принесла нашему народу неисчислимые беды. Теперь, спустя
двадцать лет после того, как залечены раны воины, восстановлено разрушенное войной
хозяйство и советский народ добился выдающихся успехов во всех отраслях экономики, а
также культуры, науки и образования и особенно больших успехов в области...