Page 49 - Пастух и пастушка

из-под огня волокут на себе, невзирая на мужицкий вес, да еще и с песней.
Но
тут не кино.
Ползет солдат туда, где обжит им уголок окопа. Короток был путь от него
навстречу пуле или осколку, долог путь обратный. Ползет, облизывая
ссохшиеся
губы, зажав булькающую рану, под ребром, и облегчить себя ничем не
может,
даже матюком. Никакой ругани, никакого богохульства позволить себе
сейчас
солдат не может - он между жизнью и смертью. Какова нить, их
связующая?
Может, она так тонка, что оборвется от худого слова. Ни-ни! Ни боже мой!
Солдат разом сделается суеверен. Солдат даже заискивающе-
просительным
сделается: "Боженька, миленький! Помоги мне! Помоги, а? Никогда в
тебя
больше материться не буду!"
И вот он, окоп. Родимый. Скатись и него, скатись, солдат, не робей!
Будет очень больно, молонья сверкнет в глазах, ровно оглоушит тебя кто-то
поленом по башке. Но это своя боль. Что ж ты хотел, чтобы при ранении и
никакой боли? Ишь ты какой, немазаный-сухой!.. Война ведь война, брат,
беспощадная...
Бултых в омут окопа - аж круги красные пошли, аж треснуло что-то в теле
и горячее от крови сделалось. Но все это уже не страшно. Здесь, в окопе, уж

не дострелят, здесь воистину как за каменной стеной! Здесь и санитары
скорее
наткнутся на него, надо только орать сколько есть силы и надеяться на
лучшее.
Бывало, здесь, в окопе, ослабивши напряжение в себе, и умрет солдатик с
верой в жизнь, огорчившись под конец, что все вот вынес, претерпел, до
окопа
добрался... в госпиталь бы теперь, и жить да жить...
Он даже не помрет, он просто обессилеет, ослабнет телом, но сознание
его все будет недоумевать и не соглашаться с таким положением - ведь все
вынес, все перетерпел. Ему теперь положено лечиться, и жизнь он
заслужил...
Нет, солдат не помрет - просто сожмется в нем сердце от одиночества и
грустно утихнет разум.
...Ну а если все-таки по-другому, по-счастливому если? Дотянул до
госпиталя солдат, вынес операцию, вынес первые бредовые, горячие
ночи,
огляделся, поел щей, напился чаю с сахаром, которого накопилось аж
целый
стакан! И письма бодрые домой и в часть послал, первый раз, держась за