Page 4 - Пелагея

глупого я век не рассчитываю. — Затем она вдруг посмотрела на Анисью своими сухими
строгими глазами, приподнялась на руке. — Ты когда встала-то нынче? А я встала, печь
затопила, траву в огороде выкосила, корову подоила, а пошла за реку — ты еще кверху
задницей, дым из трубы не лезет. Вот у тебя на щеках и зарево.

— Да разве я виновата?
— А я на пекарню-то пришла, — продолжала выговаривать Пелагея, — да другую печь
затопила — одно полено в сажень длины, — да воды тридцать ведер подняла, да черного
хлеба сто буханок палила, да еще семьдесят белого. А уж как я у печи-то стояла да
жарилась, про то я не говорю. А ты на луг-то спустилась, грабелками поиграла —
слышала я, как вы робили, за рекой от ваших песен стекла дрожали — да не успела пот
согнать — машинка: фыр-фыр. Домой поехали… — Пелагея перевела дух, снова
откинулась на фуфайку, закрыла глаза.

Павел, избегая глядеть на сестру, примирительно сказал:
— Тяжело. Известно дело — пекарня. Бывал. Знаю.

— Дак уж не придете? — дрогнувшим голосом спросила Анисья. — Может, я не так
приглашаю? — И вдруг она старинным, поясным поклоном поклонилась брату: —
Брателко, Павел Захарович, сделай одолженье… Пелагея Прокопьевна…

Пелагея замахала руками:

— Нет, нет, Онисья Захаровна! Премного благодарны. И сами никого не звали, и к
другим не пойдем. Не можем. Лежачие.

Больше Анисья не упрашивала. Тихо, с опущенной головой вышла из избы.
— Про людей вспомнила! — хмыкнула Пелагея, когда под окошком затихли шаги. —
«Что люди скажут?» А то, что она за каждые штаны имается, про то не скажут?

— Что уж, известно, — сказал Павел. — Не везет ей. А надо бы маленько-то уважить.
Сестра…

— Не защищай! Сама виновата. По заслугам и почет…
Павел на это ничего не ответил. Лег на кровать и мокрыми глазами уставился в потолок.

Таких домов, как дом Амосовых, теперь уж не строят.
Да и раньше, до войны, не много было в деревне.

Великан дом. Двухэтажный шестистенок с грудастым коньком на крыше, большой двор с
поветью и сенником и сверх того еще боковая изба-зимница.

Вот с этой-то боковой избы-зимницы и начали разламывать дом — ее в сорок шестом
году отхватила старшая сноха (у Захара Амосова четыре было сына, и только один из
них, Павел, вернулся с войны). Затем потребовала своей доли вторая сноха — раскатали
двор. И, наконец, последний удар нанесла Пелагея, решившая заново строиться на
задах. По ее настоянию шестистенок разрубили пополам, и старого дома-красавца не
стало…
Безобразная хоромина, напоминающая громадный бревенчатый аналой, стоит на его
месте. В непогодь скрипит, качается, несмотря на то, что с двух сторон подперта
слегами, а зимой еще хуже: суметы снега набивает в сени, кое-как прикрытые сзади
старыми тесницами, и Анисья всю зиму держит в избе деревянную лопату.

И все-таки что там ни говори, а весело на Анисьиной верхотуре (нижняя изба,
доставшаяся третьей снохе, заколочена), и Алька любила бывать у тетки.

Высоко. Вольготно. Ласточки у самого окошка шныряют. И все видно. Видно, кто идет-
едет по деревенской улице, по подгорью, видно, как весной, в половодье, большие
белопалубные пароходы выплывают из-за мыса.

А кроме того, у тетки всегда люди — не то что у них на задворках. Бабы тащатся из