Page 5 - Пелагея

лавки — кому похвастаться покупкой? Тетке. Рабочие на выходной пришли из заречья —
где посидеть за бутылкой? У тетки. Все к тетке — и проезжая шоферня, и свой брат
колхозник-пьяница, и даже военные без году неделя как понаехали, а к тетке дорожку
уж протоптали.

В этот праздничный вечер Альку так и кидало из избы на улицу, с улицы в избу. Хотелось
везде ухватить кусок радости — и у тетки, и на улице, где уже начали появляться первые
пьяные.

— Ты ведь уже не маленькая сломя-то голову летать, — заметила ей Анисья, когда та — в
который уже раз за вечер! — вбежала в избу.

— А, ладно! — Алька вприпрыжку, козой перемахнула избу, вонзилась в раскрытое
настежь окошко. Самое любимое это у нее занятие — оседлать подоконник да глазеть по
сторонам.

Вдруг Алька резко подалась вперед, вся вытянулась.
— Тетка, тетка, эвон-то!

— Чего еще высмотрела?

— Да иди ты, иди скорей! — Алька захохотала, заерзала на табуретке.
Анисья, наставлявшая самовар у печи, за занавеской, подошла к ней сзади, вытянула
шею.

— А, вон там кто, — сказала она. — Подружки.
Подружками в деревне называли Маню-большую и Маню-маленькую. Две старухи
бобылки. Одна медведица, под потолок, — это Маня-маленькая. А другая-ветошная,
рвань-старушонка, да, как говорится, себе на уме.

Потому и прозвище — большая. К примеру, пенсия. Дождется Маня-большая этого
праздника — сперва закупит чаю, сахару, крупы, буханок десять хлеба, а потом уж
пропивает что останется. А Маня-маленькая не так. Маня-маленькая, как зубоскалили в
деревне, жила одну неделю в месяц — первую неделю после получки пенсии. Тут уж она
развертывалась: и день, и ночь шлепала в своих кирзовых сапожищах по улице, да с
песнями, от которых стекла лопались в рамах. А потом Мани-маленькой не видно и не
слышно было три недели. Холодная печь, три кота голодных вокруг да уголь на брусе,
которым она отмечала на потолке оставшиеся до получки дни.

Подружки стояли посреди пыльной улицы, по которой только что прогнали колхозное
стадо. Маня-маленькая невозмутимо, в своем всегдашнем синем платке, повязанном
спереди наподобие двускатной крыши, а Маня-большая, задрав кверху голову и слегка
покачиваясь, что-то втолковывала ей, для убедительности размахивая темным пальцем у
нее под носом.

— Чего-то вот тоже маракуют меж собой, — усмехнулась Алька.
— Люди ведь, — сказала Анисья.

— Манька-то маленькая вроде не в духе. Горло, наверно, сухое.
— С чего быть не сухому-то. У ей самая трезвость сичас. Это та хитрюга с толку сбивает.
Вишь ведь, пальцем-то водит. Наверно, траву подговаривает продать.
— Какую? — Алька живо обернулась к тетке. — Это в огороде-то котора? Надо бы маме
сказать. Сейчас за винище-то она дешево отдаст.
— Ладно, давай — чего старуху обижать. Не сейчас надо торговать.

— Тетка, — сказала немного погодя Алька, — я позову их?
— Да зачем? Мало они сюда бродят?

— Да ведь забавно! Со смеху помрешь, когда они начнут высказываться.