Page 121 - Петр Первый

сукном, топорщился на нем, новые валенки – прямо с колодки, новый шерстяной шарф
обмотан так, что голова задиралась. Дул пронзительный ветер, сек лицо. По черной
улице с шорохом гнало снежную крупу, забивало в мерзлые колеи. Много народу стояло
у лавок, слушали: по всем церквам начался звон в малые колокола, нестройный,
неладный, – лупили кое-как, будто со зла…

Санька Бровкина (ей шел восемнадцатый год), хорошо одетая, красивая, сытая,
заневестившаяся, опять потянула отца за рукав – уходить: в Москве бывала редко, а
когда бывала, – би-лось очень сердце, боялась, как бы не повалили. Сегодня с отцом
приехали покупать пуху на перину – приданое. Свахи так и крутились вкруг Бровкинова
двора, но Иван Артемьев, чем далее шло, тем забирал выше. Сын, Алешка, был уже
старшим бомбардиром и у царя на виду. Волковский управитель ездил к Бровкиным в
гости на новый богатый двор. Иван Артемьев брал у Волкова в аренду луга и пашню.
Промышлял и лесом. Недавно поставил мельницу. Скотина его ходила отдельным
стадом. Живность возил в Преображенское к царскому столу. Вся деревня кланялась в
пояс, все ему были должны, а он кому спускал, а кому и не спускал, – десяток мужиков
работали у него по кабальным записям.

– Ну, чего же ждем-та? – сказала Санька.

В это время к паперти подошел рыжебородый поп Филька (за десять лет поп раздобрел,
так что ряса на меху чуть не лопалась). Он толкал в спину хилого дьячка с унылым
носом:

– Иди, кутейник проклятый, иди, Вельзевул…
Дьячок споткнулся, ухватился за замок, стал отмыкать церковные двери. Филька пихал
его:
– Руки дрожат, пьяница прогорклый… С вечера ведь, с вечера, с вечера (бил в сутулый
дьячков загорбок) сказано тебе было: иди звони… Через тебя я опять отвечай…
Дьячок просунулся в приоткрытую половину железных дверей и полез на колоколенку.
Филька остался на паперти. Иван Артемьев обеими руками в новых кожаных рукавицах
снял шапку, степенно поклонился.
– Вроде как праздник, что ли, сегодня? Мы с дочерью сум-неваемся… Скажи, батюшка,
сделай милость…
Филька прищурился вдоль улицы на ветер с крупой, мотавший его бороду, проговорил
громко, чтобы многие слышали:
– Пришествие антихриста.

Иван Артемьев так и сел на новые валенки. Санька схватилась за грудь, тут же
закрестилась, побледнела, только и поняла, что страшно. От Мясницких ворот валила
толпа, чего-то кричали. Слышался свист, дикий хохот. Стоявший народ глядел молча.
Лавки закрывались. Откуда-то поползли рваные нищие, трясучие, по пояс обнаженные,
безносые… Седой юродивый, гремя цепями и замками на груди, вопил: «Навуходоносор,
Навуходоносор!»
Душа ушла в валенки у Ивана Артемича. Санька тихо, шепотом айкая, привалилась к
церковному решетчатому окошечку под неугасимой лампадой. Девка была чересчур
трепетная.
И вот увидели… Растянувшись по всей улице, медленно ехали телеги на свиньях – по
шести штук; сани на коровах, обмазанных дегтем, обваленных перьями; низенькие
одноколки на козлах, на собаках. В санях, телегах, тележках сидели люди в лыковых
шляпах, в шубах из мочальных кулей, в соломенных сапогах, в мышиных рукавицах. На
иных были кафтаны из пестрых лоскутов, с кошачьими хвостами и лапами.
Щелкали кнуты, свиньи визжали, собаки лаяли, наряженные люди мяукали, блеяли, –
красномордые, все пьяные. Посреди поезда пегие клячи с банными вениками на шеях
везли золотую царскую карету. Сквозь стекла было видно: впереди сидел молодой поп
Битка, Петров собутыльник… Он спал, уронив голову. На заднем месте – развалились
двое: большеносый мужчина в дорогой шубе и колпаке с павлиньими перьями и – рядом