Page 118 - Петр Первый

Долго доставал из кисета сложенную бумажку. Разложил ее на столе. (С прилавка
принесли свечу.) Придавил ногтем листок, где были нарисованы два крыла, наподобие
мышиных, с петлями и рычагами. Опухшие щеки у него выпячивались.
– Дивная и чудесная механика, – заговорил он надменно, – слюдяные крылья, три
аршина в длину каждое, аршин двенадцать вершков поперек… Машут вроде летучей
мыши через рычаги – одним старанием ног, а также и рук… (Убежденно.) Человек может
летать! Я в Англию убегу… Там эти крылья сделаю… Без вреда с колокольни прыгну…
Человек будет летать, как журавель! (Опять бешено – в мокрое окошко.) Троекуров,
просчитался, боярин!.. Бог человека сделал червем ползающим, я его летать научу…

Дотянувшись, Овдоким ласково потрепал его:
– По порядку говори, касатик, – как тебя обидели-то?
Кузьма насупился, засопел.

– Тяжелы их сделал, ошибся маленько… Человек я бедный… Были у меня сделаны малые
крылья, – кое из чего, из лубка, из кожи… На дворе с избы прыгал против ветра, – шагов
пятьдесят пронесло… А голова-то у меня уж горит… Научили, – пошел в Стрелецкий
приказ и закричал: караул… Схватили и – бить было, конечно… Нет, говорю, не бейте, а
ведите меня к боярину, знаю за собой государево дело… Привели… Сидит, сатана, морду
в три дня не обгадишь. Троекуров… Говорю ему: могу летать вроде журавля, – дайте мне
рублев двадцать пять, слюды выдайте, и я через шесть недель полечу… Не верит…
Говорю, – пошлите подьячего на мой двор, покажу малые крылья, только на них перед
государем летать неприлично. Туда, сюда, податься ему некуда, – караул-то мой все
слыхали… Ругал он меня, за волосы хватил, велел Евангелие целовать, что не обману.
Выдал восемнадцать рублев… И я сделал крылья раньше срока… Тяжелы вышли. Уж
здесь, в кабаке, – понял… Пьяный – понял!.. Слюда не годится, пергамент нужен на
деревянной раме!.. Привез их в Кремль, пробовать… Ну, и не полетел, – морду всю
разбил… Говорю Троекурову – опыт не удался, дайте мне еще пять рублей, и тогда
голову отрубите, – полечу… Боярин ничему не верит: вор, кричит, плут! Еретик! Умнее
бога хочешь быть… При себе приказал – двести батогов… Вынес, братцы, все двести, –
только зубы хрустели… Да велено доправить на мне восемнадцать истраченных рублев,
продать кузню, струмент и дворишко… Что мне теперь голому – в лес с кистенем?

– Одно это, страдалец, – проговорил Овдоким тихо, явственно.
Кузьма Жемов пристал к Овдокимовой шайке. Купили ему на толчке валенки,
армячишко. Стали теперь ходить по Москве вчетвером, – на базары, к торговым баням, в
тесные переулки Китай-города. Иуда воровал по карманам. Цыгана научили закатывать
зрачок, чтобы глазное яблоко страшно вылезало из век, и петь Лазаря. Кузьме надевали
на шею веревку, и Овдоким водил его как безумного и трясучего: «А вот сумасшедшему
на пропитание, – с дороги, с дороги, с дороги, касатики, а то как бы не кинулся…»
Набирали за день на пропитание, а когда и на штоф.
Труда было много, а страха еще более, потому что государевым указом таких теперь
ловили и отводили в Разбойный приказ. Великий пост кончался. Над Москвой все выше
всходило весеннее солнце. На солнцепеках капало, таяло, начало пованивать. Снег,
размешанный с навозом, уже не скрипел под полозьями. Однажды вечером в харчевне
Овдоким заговорил:
– Не пора ли, ребятушки, собираться в дорожку… Жалеть нам здесь некого… Дайте
только бугоркам провянуть. Пойдем на волю…
Иуда заспорил было:
– Малым количеством, без оружия, в лесах погибнем с голоду…

– А мы, – сказал Овдоким, – перед отшествием на злое дело решимся… (Со страхом
посмотрели на него.) Что надо – все добудем… Мук наших один грех не превысит… А
превысит, – ну, что ж: значит, и в писании справедливости нет… Не трепещите, голуби
мои, все возьму на себя.

С весны началось, – коту смех, а мышам слезы. Объявлена была война двух королей: