Page 116 - Петр Первый

Наконец-то Цыган взял ложку, – рука дрожала, когда нес ко рту капающие на ломоть
постные щи. Он очень боялся, что его не возьмут в харчевню, и по дороге жаловался на
жизнь, вытирал глаза голицей. Овдоким, помалкивая, бежал на клюках, как таракан. У
ворот вдруг спросил:

– Воровать умеешь?
– Да я – если артельно! – хоть в лес с кистенем…
– Ох, какой бойкий…

– Как ты нас понимаешь, кто мы? – спросил Иуда.

Цыган заробел: «Отделаться от меня хотят…» С тоской глядел на покосившиеся ворота,
на сугроб во дворе, обледенелый от помоев, на обитую рогожей дверь, откуда шел такой
сытый дух, что голова кружилась. Сказал тихо:

– Люди вы вполне справедливые… Что ж, если воруете, так ведь от горя, не по своей
вине… Половина народа нынче в леса-то уходит… Дорогие мои, не гоните меня,
покормите чем-нибудь…
– Мы, сударь, когда жалостливые, а когда – безжалост-ные, – сказал Овдоким. – Смотри-
и! – И, взяв обе клюки в левую руку, погрозил ему: – Прибился к нам, – не пяться… Иуда,
голубок, ты с добычей?
Иуда вытащил из кармана кисет, высыпал на ладонь медные деньги. Втроем сосчитали
уворованное. Овдоким сказал весело:
– Птица не жнет, не сеет, а господь кормит. Многого нам не надо, – только на
пропитание… Идем с нами, кривой…
В харчевне сели в дальнем углу, куда едва доходил свет от сальной свечи на прилавке.
Народу было немало, – иные по пьяному делу шумели, расстегнув разопревшие
полушубки, иные спали на лавках. Овдоким спросил полштофа и горшок щей. Когда
подали, стукнул ложкой:

– Ешь, кривой, это божье…
Отпил из штофа, жевал часто, по-заячьи. Глаза светились смехом.

– Расскажу вам, ребятушки, притчу… Слушайте али нет? Жили двое, – один веселой,
другой тоскливой… Этот-то веселой был бедный, что имел, – все у него отняли бояре,
дьяки да судьи и мучили его за разные проделки, на дыбе спину сломали, – ходил он
согнутый… Ну хорошо… А тоскливой был боярский сын, богатый, – скареда… Дворовые с
голоду от него разбежались, двор зарос лебедой… Си-идит день-деньской один на
сундуке с золотом, серебром… Так они и жили. У веселого нет ничего, – росой умылся,
на пень перехрестился, есть захотел – украл али попросил Христа ради: которые,
небогатые, всегда дают, – им понятно… И – ходит, балагурит, – день да ночь – сутки
прочь. А тоскливой все думал, как бы денег не лишиться… И боялся он, ребятушки,
умереть… Ох, страшно умирать богатым-то… И чем больше у него казны, тем неохочее…
Он и свечи пудовые ставил и оклады жертвовал в церковь, – все думал, что бог ему
смертный час оттянет…
Овдоким засмеялся, елозя бородой по столу. Протянув длинную руку с ложкой, черпанул
щец, пожевал по-заячьи и опять:
– А этот богатый был тот самый человек, кто мучил веселого, пустил его по миру… Вот
раз веселой залез к нему воровать, взял с собой дубинку… Туда-сюда по палатам, – видит
– спит богатый на лавке, а сундук под лавкой. Он сундук-то не заметил, схватил богатого
за волосы: ты, говорит, тогда-то меня всего обобрал, давай теперь мне сколько-нибудь на
пропитание… Богатому смерть страшна и денег жалко, отпирается – нет и нет… Вот
веселой схватил дубинку да и зачал его возить и по бокам и по морде… (Иуда оскалил
зубы, загыкал от удовольствия.) Ну, хорошо, – возил, возил, покуда самому не стало
смешно… Ладно, говорит, приду в другую ночь, приготовь мне полную шапку денег…
Богатый, не будь дураком, написал царю, – прислал царь ему стражу… А веселой мужик