Page 211 - Петр Первый

– Есть!
Петр вымахнул из горна пудовые клещи и промахнулся по наковальне, – едва не выронил
из клещей раскаленную лапу. Присев от натуги, ощерясь, наложил…
– Плотнее! – крикнул Жемов и только взглянул на молотобойцев. Те, выхаркивая
дыхание, пошли бить кругами, с оттяжкой. Петр держал лапу, Жемов постукивал
молотком – так-так-так, так-так-так. Жгучая окалина брызгала в фартуки.
Сварили. Молотобойцы, отдуваясь, отошли. Петр бросил клещи в чан. Вытерся рукавом.
Глаза его весело сузились. Подмигнул Жемову. Тот весь собрался морщинами:
– Что ж, бывает, Петр Алексеевич… Только в другой раз эдак вот не вымахивай клещи-
то, – так и человека можно задеть и непременно сваркой мимо наковальни попадешь.
Меня тоже били за эти дела…

Петр промолчал, вымыл руки в чану, вытерся фартуком, надел кафтан. Вышел из
кузницы. Остро пахло весенней сыростью. Под большими звездами на чуть сереющей
реке шуршали льдины. Покачивался мачтовый огонь на «Крепости». Сунув руки в
карманы, тихо посвистывая, Петр шел по берегу, у самой воды.
.. . . . . . . . . . . . .

Матрос у перегородки, увидев царя, кинулся головой в дверцу, оповестил министров. Но
Петр не сразу прошел туда, – с удовольствием закрутив носом от тепла и табачного
дыма, нагнулся над столом, оглядывал блюда.
– Слышь-ка, – сказал он круглобородому человеку с удивленно задранными бровями (на
маленьком лице – ярко-голубые глаза, – знаменитый корабельный плотник Аладушкин), –
Мишка, вон то передай, – указал через стол на жареную говядину, обложенную
мочеными яблоками. Присев на скамью, напротив спящего вице-адмирала, медленно –
как пьют с усталости – выпил чарочку, – пошла по жилам. Выбрал яблоко покрепче.
Жуя, плюнул косточкой в плешь Корнелию Крейсу:

– Чего, пьяный, что ли?
Тогда вице-адмирал поднял измятое лицо и – простуженным басом:
– Ветер – зюд-зюд-вест, один балл. На командорской вахте – Памбург. Я отдыхаю. – И
опять уткнулся в расшитые рукава.
Поев, Петр сказал:

– Что ж у вас тут невесело? – Положил кулаки на стол. Минуту переждав, выпрямил
спину. Прошел за перегородку. Сел на кровать. (Министры почтительно стояли.)
Большим пальцем плотно набил в трубочку путаного голландского табаку, закурил от
свечи, – поднесенной Алексашкой: – Ну, здравствуй, великий посол.

Стариковские ноги Возницына, в суконных чулках, подогнулись, жесткие полы
французского камзола полезли вверх, – поклонился большим поклоном, раскинул космы
парика близ самых башмачков государевых, облепленных грязью. Так ждал, когда
поднимет. Петр сказал, навалясь локтем на подушку:
– Алексашка, подними великого посла… Ты, Прокофий, не сердись, – устал я чего-то…
(Возницын, отстраня Меньшикова, сам поднялся, обиженный.) Письма твои читал.
Пишешь, чтобы я не гневался. Не гневаюсь. Дело честно делал, – по старинке. Верю.
(Зло открыл зубы.) Цезарцы! Англичане! Ладно, – в последний раз так-то ездили
кланяться… Сядь. Рассказывай.
Возницын опять стал рассказывать про обиды и великие труды на посольском съезде.
Петр все это уже знал из писем, – рассеянно дымил трубочкой.
– Холоп твой, государь, скудным умишком своим так рассудил: если турок не задирать,
то армисцицию можно тянуть долго. Послать к туркам какого ни на есть человека –
умного, хитрого… Пусть договаривается, время проводит, – где и посулит чего уступить,
так ведь магометан, государь, и обмануть не грех, – бог простит.