Page 31 - Петр Первый

Всю старую Басманную пробежал Алексашка, – начало сводить ноги. Больше уже не
оглядывался, – слышал: все ближе за спиной топали сапожищи, со свистом дышал
Данила. Ну – конец! «Карауууул!» – пискливо закричал Алексашка…
В это время из проулка на Разгуляй, где стоял известный кабак, вывернула, покачиваясь,
высокая карета. Два коня, запряженные гусем, шли крупной рысью. На переднем сидел
верхом немец в чулках и широкополой шляпе. Алексашка сейчас же вильнул к задним
колесам, повис на оси, вскарабкался на запятки кареты. Увидев это, Данила заревел:
«Стой!» Но немец наотмашь стегнул его кнутом, и Данила, задыхаясь руганью, упал в
грязь. Карета проехала.

Алексашка отдыхивался, сидя на запятках, – надо было уехать как можно дальше от
этого места. За Покровскими воротами карета свернула на гладкую дорогу, пошла
быстрее и скоро подъехала к высокому частоколу. От ворот отделился иноземный
человек, спросил что-то. Из кареты высунулась голова, как у попа, – с длинными
кудрями, но лицо – бритое. «Франц Лефорт», – ответила голова. Ворота раскрылись, и
Алексашка очутился на Кукуе, в Немецкой слободе. Колеса шуршали по песку.
Приветливый свет из окошек небольших домов падал на низенькие ограды, на
подстриженные деревца, на стеклянные шары, стоявшие на столбах среди песчаных
дорожек. В огородах перед домиками белели и чудно пахли цветы. Кое-где на лавках и
на крылечках сидели немцы в вязаных колпаках, держали длинные трубки.
«Мать честная, вот живут чисто», – подумал Алексашка, вертя головой сзади кареты. В
глазах зарябили огоньки. Проехали мимо четырехугольного пруда, – по краям его стояли
круглые деревца в зеленых кадках, и между ними горели плошки, освещая несколько
лодок, где, задрав верхние юбки, чтобы не мять их, сидели женщины с голыми по локоть
руками, с открытой грудью, в шляпах с перьями, смеялись и пели. Здесь же, под
ветряной мельницей, у освещенной двери аустерии, или по-нашему – кабака, плясали,
сцепившись парами, девки с мужиками.

Повсюду ходили мушкетеры, – в Кремле суровые и молчаливые, здесь – в расстегнутых
кафтанах, без оружия, под руку друг с другом, распевали песни, хохотали – без злобы,
мирно. Все было мирное здесь, приветливое: будто и не на земле, – глаза впору
протереть…

Вдруг въехали на широкий двор, посреди его из круглого озерца била вода. В глубине
виднелся выкрашенный под кирпич дом с прилепленными к нему белыми столбами.
Карета остановилась. Человек с длинными волосами вылез из нее и увидел соскочившего
с запяток Алексашку.
– Ты кто, ты зачем, ты откуда здесь? – спросил он, смешно выговаривая слова. – Я тебя
спрашиваю, мальчик. Ты – вор?
– Это я – вор? Тогда бей меня до смерти, если вор. – Алексашка весело глядел ему в
бритое лицо со вздернутым носом и маленьким улыбающимся ртом. – Видел, как на
Разгуляе отец бежал за мной с ножом?

– А! Да, видел… Я засмеялся: большой за маленьким…
– Отец меня все равно зарежет… Возьми, пожалуйста, меня на службу… Дяденька…
– На службу? А что ты умеешь делать?

– Все умею… Первое – петь, какие хошь, песни. На дудках играю, на рожках, на ложках.
Смешить могу, – сколько раз люди лопались, вот как насмешу. Плясать – на заре начну,
на заре кончу, и не вспотею… Что мне скажешь, то и могу…
Франц Лефорт взял Алексашку за острый подбородок. Мальчик, видимо, ему понравился.

– О, ты изрядный мальчик… Возьмешь мыла и вымоешься, ибо ты грязный… И тогда я
тебе дам платье… Ты будешь служить… Но если будешь воровать…

– Этим не занимаемся, у нас, чай, ум-то есть али нет, – сказал Алексашка так уверенно,
что Франц Лефорт поверил. Крикнув конюху что-то про Алексашку, он пошел к дому,
насвистывая, выворачивая ступни ног и на ходу будто подплясывая, должно быть оттого,
что неподалеку на озерце играла музыка и задорно визжали немки.