Page 30 - Петр Первый

– Я смотрю, – ты не наш ли царь. А?
Мальчик ответил не сразу, – видимо, удивился, что говорят смело.

– Ну – царь. А тебе что?
– Как что… А вот ты взял бы да и принес нам сахарных пряников. (Петр глядел на
Алексашку пристально, не улыбаясь.) Ей-богу, сбегай, принесешь – одну хитрость тебе
покажу. – Алексашка снял шапку, из-за подкладки вытащил иглу. – Гляди – игла али
нет?.. Хочешь – иглу сквозь щеку протащу с ниткой, и ничего не будет…

– Врешь? – спросил Петр.

– Вот перекрещусь. А хочешь – ногой перекрещусь? – Алексашка живо присел, схватил
босую ногу и ногой перекрестился. Петр удивился еще больше.

– Еще бы тебе царь бегал за пряниками, – ворчливо сказал он. – А за деньги иглу
протащишь?
– За серебряную деньгу три раза протащу, и ничего не будет.

– Врешь? – Петр начал мигать от любопытства. Привстал, поглядел из-за лопухов в
сторону дворца, где все еще суетились, звали, аукали его какие-то женщины, и побежал
с той стороны по берегу к мосткам.
Дойдя до конца мостков, он очутился шагах в трех от Алексашки. Над водой трещали
синие стрекозы. Отражались облака и разбитая молнией плакучая ива. Стоя под ивой,
Алексашка показал Петру хитрость – три раза протащил сквозь щеку иглу с черной
ниткой, – и ничего не было: ни капли крови, только три грязных пятнышка на щеке. Петр
глядел совиными глазами.
– Дай-ка иглу, – сказал нетерпеливо.

– А ты что же – деньги-то?
– На!..

Алексашка на лету подхватил брошенный рубль. Петр, взяв у него иглу, начал
протаскивать ее сквозь щеку. Проткнул, протащил и засмеялся, закидывая кудрявую
голову: «Не хуже тебя, не хуже тебя!» Забыв о мальчиках, побежал к дворцу, – должно
быть, учить бояр протаскивать иголки.
Рубль был новенький, – на одной стороне – двуглавый орел, на другой – правительница
Софья. Сроду Алексашка с Алешкой столько не наживали. С тех пор они повадились
ходить на берег Яузы, но Петра видали только издали. То он катался на карликовой
лошадке, и позади скакали верхом толстые дядьки, то шагал с барабаном впереди ребят,
одетых в немецкие кафтаны с деревян-ными мушкетами, и опять те же дядьки суетились
около, размахивая руками.

– Пустяками занимается, – говорил Алексашка, сидя под разбитой ивой.
В конце лета он ухитрился все-таки купить у цыган за полтинник худого, с горбом, как у
свиньи, медвежонка. Алешка стал его водить за кольцо. Алексашка пел, плясал, боролся
с медведем. Но настала осень, от дождей взмесило грязь по колено на московских
улицах и площадях. Плясать негде. В избы со зверем не пускают. Да и медведь до того
жрал много, – все проедал, да и еще норовил завалиться спать на зиму. Пришлось его
продать с убытком. Зимой Алешка, одевшись как можно жалостнее, просил милостыню.
Алексашка на церковных площадях трясся, по пояс голый, на морозе, – будто немой,
параличный, – много выжаливал денег. Бога гневить нечего, – зиму прожили неплохо.
И опять – просохла земля, зазеленели рощи, запели птицы. Дела по горло: на утренней
заре в туманной реке ловить рыбу, днем – шататься по базарам, вечером – в рощу –
ставить силки. Алексашке много раз говорили люди: «Смотри, тебя отец по Москве
давно ищет, грозится убить». Алексашка только сплевывал сквозь зубы на три сажени. И
нежданно-негаданно – наскочил…