Page 32 - Петр Первый

– Да уж будет тебе, Никита Моисеевич, как бы головка у ребенка не заболела…
Едва Наталья Кирилловна проговорила это, царь Петр бросил на полуслове читать
Апостола, торопливо перекрестился запачканными в чернилах пальцами и, не
дожидаясь, покуда учитель и дядька, Никита Моисеев Зотов, по уставу поклонится ему в
ноги, поцеловал маменькину руку, беспомощно затрепетавшую, чтобы схватить,
удержать на минутку сына, – и по скрипучим половицам и ступеням переходов и лестниц
нетерпеливо понеслись его косолапые шаги, пугая прижилых старух в темных углах
Преображенского дворца.
– Шапку-то, шапку, головку напечет! – слабо крикнула вслед царица.

Никита Зотов стоял перед ней истово и прямо, как в церкви, – расчесанный, чистый, в
мягких сапожках, в темной из тонкого сукна ферязи, – воротник сзади торчал выше
головы. Благообразное лицо с мягкими губами и кудрявой бородой запрокинуто от
истовости. Благостный человек – и говорить нечего. Скажи ему: кинься, Никита, на
нож, – кинется. Предан больше собачьего, но уж больно светел, легок духом. Не таков бы
нужен был дядька норовистому мальчику.
– Ты, Никита Моисеевич, побольше с ним божественное читай. А то он и на царя-то не
похож… Ведь не оглянешься, – скоро уж женить… До сих пор не научился стопами
шествовать, – все бегает, как простой… Ну – вон, гляди…
Смотря в окно, царица слабо всплеснула руками. По двору бежал Петр, спотыкаясь от
торопливости. За ним – долговязые парни из дворцовой челяди, – с мушкетами и
топориками на длинных древках. На земляном валу, – потешной крепостце, построенной
перед дворцом, – за частоколом стояли согнанные с деревни мужики в широких
немецких шляпах. Велено было им также держать во рту трубки с табаком. Испуганно
глядя на бегущего вприскочку царя, они забыли, как нужно играть. Петр гневно
закричал петушиным голосом. Наталья Кирилловна с содроганием увидела Петенькины
бешеные, круглые глаза. Он вскарабкался на верх крепостцы и, сердясь, ударил
несколько раз мушкетиком одного из потешных мужиков, втянувшего голову в плечи.

– Не по его – так и убьет, – проговорила Наталья Кирилловна, – в кого только нрав у него
горячий?

Игра пошла сызнова. Выстраивая долговязых парней с топориками, Петр опять
рассердился, что его плохо понимают. Это была беда: горячась, он начинал говорить
неразборчиво, захлебывался торопливостью, точно хотел сказать много больше того, чем
было слов на языке.
– Что-то головка стала у него так дергаться? – сказала Наталья Кирилловна, со страхом
глядя на сына. И вдруг заткнула уши. Мужики в крепостце выкатили дубовую пушку,
которую по строгому приказу царицы заряжали – чем помягче: пареной репой или
яблоками, и выстрелили. И тотчас, побросав оружие, воздели руки – в знак того, что
сдаются.
– Нельзя сдаваться! Биться должны! – кричал Петр, крутя и тряся головой. – Сначала!
Все сначала!..
– Никита Моисеевич, затвори-ка окошко, очень шумят, голова разболелась, –
проговорила царица.

Закрылось цветное окошко. Наталья Кирилловна склонила голову и чуть шевелила
пальцами, перебирая афонские четки, святые раковинки. Тоскливо. От горя и слез за эти
годы Наталья Кирилловна постарела, только брови да когда-то огненные темные глаза
остались от ее красоты. Всегда была в черном, покрытая черным платком. Так в Угличе
когда-то жила царица Марья Нагая с несчастным Димитрием… Не стряслось бы и здесь
такой же беды… Правительница Софья сидит и видит – обвенчаться с Голицыным и
царствовать. Уж и корону заказала для себя немецким мастерам.

В Преображенском дворце пустынно, только челядь бегает на цыпочках, да по темным
углам шепчутся старухи – мамки, няньки. Царь хоть юн, но духу старушечьего не
переносит: увидит, как нянька какая-нибудь, закапанная воском, пробирается вдоль
стены, так цыкнет, – старушечка едва без памяти доползет до угла.