Page 27 - Петр Первый

Глава вторая
Пошумели стрельцы. Истребили бояр: братьев царицы Ивана и Афанасия Нарышкиных,
князей Юрия и Михайлу Долгоруких, Григория и Андрея Ромодановских, Михайлу
Черкасского, Матвеева, Петра и Федора Салтыковых, Языкова и других – похуже родом.
Получили стрелецкое жалованье – двести сорок тысяч рублев, и еще по десяти сверх
того рублев каждому стрельцу наградных. (Со всех городов пришлось собирать золотую и
серебряную посуду, переливать ее в деньги, чтобы уплатить стрельцам.) На Красной
площади поставили столб, где с четырех сторон написали имена убитых бояр, их вины и
злодеяния. Полки потребовали жалованные грамоты, где бояре клялись ни ныне, ни
впредь никакими поносными словами, бунтовщиками и изменниками стрельцов не
называть, напрасно не казнить и в ссылки не ссылать.
Приев и выпив кремлевские запасы, стрельцы разошлись по слободам, посадские – по
посадам. И все пошло по-старому. Ничего не случилось. Над Москвой, над городами, над
сотнями уездов, раскинутых по необъятной земле, кисли столетние сумерки – нищета,
холопство, бездолье.

Мужик с поротой задницей ковырял кое-как постылую землю. Посадский человек от
нестерпимых даней и поборов выл на холодном дворе. Стонало все мелкое купечество.
Худел мелкопоместный дворянин. Истощалась земля; урожай сам-три – слава тебе,
господи. Кряхтели даже бояре и именитые купцы. Боярину в дедовские времена много
ли было нужно? – шуба на соболях да шапка горлатная – вот и честь. А дома хлебал те же
щи с солониной, спал да молился богу. Нынче глаза стали голоднее: захотелось жить не
хуже польских панов, или лифляндцев, или немцев: наслышались, повидали многое.
Сердце разгорелось жадностью. Стали бояре заводить дворню по сотне душ. А их обуть,
одеть в гербовые кафтаны, прокормить ненасытную ораву, – нужны не прежние деньги. В
деревянных избах жить стало неприлично. Прежде боярин или боярыня выезжали со
двора в санях на одной лошади, холоп сидел верхом, позади дуги. На хомут, на уздечку,
на шлею навешивали лисьих хвостов, чтобы люди завидовали. Теперь – выписывай из
Данцига золоченую карету, запрягай ее четверней, – иначе нет чести. А где деньги?
Туго, весьма туго.
Торговлишка плохая. Своему много не продашь, свой – гол. За границу не повезешь, – не
на чем. Моря чужие. Все торги с заграницей прибрали к рукам иноземцы. А
послушаешь, как торгуют в иных землях, – голову бы разбил с досады. Что за Россия
заклятая страна, – когда же ты с места сдвинешься?

В Москве стало два царя – Иван и Петр, и выше их – правительница, царевна Софья.
Одних бояр променяли на других. Вот и все. Скука. Время остановилось. Ждать нечего. У
памятного стрелецкого столба на Красной площади стоял одно время часовой с
бердышом, да куда-то ушел. Простой народ кругом столба навалил всякого. И опять
зароптали на базарах люди, пошло шептанье. Стали стрельцы сомневаться: не до конца
тогда довели дело, шуму было много, а толку никакого. Не довершить ли, пока не
поздно?

Старики рассказывали, – хорошо было в старину: дешевле, сытнее, благообразнее. По
деревням мужики с бабами водили хороводы. На посадах народ заплывал жиром от лени.
О разбоях не слыхивали. Эх, были, да прошли времена!..

В стрелецкой слободе объявилось шесть человек раскольников – начетчики, высохшие,
как кость, непоколебимые мужики. «Одно спасение, – говорили они стрельцам, – одно
ваше спасение скинуть патриарха-никонианина и весь боярский синклит,
ониконианившийся и ополячившийся, и вернуться к богобоязненной вере, к старой
жизни». Раскольники читали соловецкие тетради – о том, как избежать прелести
никонианской и спасти души и животы свои. Стрельцы плакали, слушая. Старец-
раскольник, Никита Пустосвят, на базаре, стоя на возу, читал народу по соловецкой
тетради:

«Я, братия моя, видал антихриста, право, видал… Некогда я, печален бывши,
помышляющи, как придет антихрист, молитвы говорил, да и забылся, окаянный. И вот на
поле многое множество людей вижу. И подле меня некто стоит. Я ему говорю: чего
людей много? Он же отвечает: антихрист грядет, стой, не ужасайся. Я подперся посохом
двоерогим, стою бодро. Ан – ведут нагого человека, – плоть-то у него вся смрад и зело