Page 372 - Петр Первый

Глава четвертая
На бугре, где была поставлена сторожевая вышка, Петр Алексеевич соскочил с коня и
полез по крутым перекладинам на площадку. За ним – Чамберс, Меньшиков, Аникита
Иванович Репнин и – последним – Апраксин Петр Матвеевич, – этому весьма мешала
тучность и верчение головы: шутка ли взлезать на такую страсть – сажен на десять над
землей. Петр Алексеевич, привыкший взбираться на мачты, даже не задохнулся, вынул
из кармана подзорную трубу, расставя ноги, – стал глядеть.

Нарва была видна, будто на зеленом блюде, – все ее приземистые башни, с воротами и
подъемными мостами, на заворотах стен – выступы бастионов, сложенных из тесаного
камня, громада старого замка с круглой пороховой башней, извилистые улицы города,
острые кровли кирок, вздетые, как гвозди, к небу. На другой стороне реки поднимались
восемь мрачных башен, покрытых свинцовыми шапками, и высокие стены, пробитые
ядрами, крепости Иван-города, построенной еще Иваном Грозным.

– Наш будет город! – сказал Меньшиков, тоже глядевший в трубу.

Петр Алексеевич ему – сквозь зубы:
– А ты не раздувайся раньше времени.

Ниже города, по реке, в том месте, где на ручье Россонь стояла земляная крепость
Петра Матвеевича Апраксина, медленно двигались обозы и войска, плохо различимые
сквозь поднятую ими пыль. Они переходили плавучий мост, и конные и пешие полки
располагались на левом берегу, верстах в пяти от города. Там уже белелись палатки, в
безветрии поднимались дымы, по луговинам бродили расседланные кони… Доносился
стук топоров, – вздрагивали вершинами, валились вековые сосны.
– Огородились мы только телегами да рогатками, не прикажешь ли еще для бережения и
рвы копать, ставить палисады? – спросил князь Аникита Иванович Репнин. Человек он
был осторожный, разумный и бывалый в военном деле, отважный без задору, но готовый
– если надо для великого дела – и умереть, не пятясь. Не вышел он только лицом и
дородством, хотя род свой считал древнее царя Петра, – был плюгав и подслеповат,
однако же маленькие глаза его за прищуренными веками поглядывали весьма умненько.
– Рвы да палисады не спасут. Не для того сюда пришли – за палисадами сидеть, –
буркнул Петр Алексеевич, поворачивая трубу дальше на запад.
Чамберс, имевший привычку с утра выпивать для бодрости духа добрый стакан водки,
просипел горлом:
– Можно велеть солдатам спать не разуваясь, при ружье. Пустое! Если достоверно, что
генерал Шлиппенбах стоит в Везенберге – раньше, как через неделю, нельзя ожидать
его сикурса…
– Я уж так-то здесь один раз поджидал шведского сикурса… Спасибо, научены! –
странным голосом ответил Петр Алексеевич. Меньшиков коротко, грубо засмеялся.
На западе, куда с жадностью глядел Петр Алексеевич, расстилалось море, ни малейший
ветерок не рябил его сероватой пелены, дремлющей в потоках света. Там, на отчетливой
черте края моря, можно было различить, напрягая зрение, много корабельных мачт с
убранными парусами. Это стоял в мертвом штиле флот адмирала де Пру с серебряной
рукой.
Апраксин, вцепясь в перильца зыбкой площадки, сказал:

– Господин бомбардир, как же мне не испугаться было эдакой силы – полсотни кораблей
и адмирал такой отважный… Истинно – бог меня выручил, – не дал ему, проклятому,
ветра с моря…
– Сколько добра пропадает, ах! – Меньшиков ногтем считал мачты на горизонте. –
Трюмы у него доверху, чай, забиты угрями копчеными, рыбой камбалой, салакой,
ветчиной ревельской… Ветчина у них, батюшки! Уж где едят – так это в Ревеле! Все
протухнет у него в такую жару, все покидает за борт, черт однорукий… Апраксин,