Page 382 - Петр Первый

днепровскими казаками перебрался на правый берег Вислы и приближался к Праге –
варшавскому предместью; одиннадцать русских пехотных полков очищали прибугские
городки от приверженцев короля Станислава, уже заняли Брест и также поворачивали к
Варшаве; а с запада к ней быстро шел саксонский корпус фельдмаршала Шуленбурга,
обманувшего ловким маневром короля Карла, который искал его на другой дороге.

– Видит бог и пресвятая дева, я не стремился надевать на себя польскую корону, такова
была воля сейма, – не поднимая глаз, говорил король Станислав с презрительной
медленностью. На ковре у ног его лежала – мордой в лапы – белая борзая сука
благороднейших кровей. – Кроме затруднений и неприятностей, я покуда еще ничего не
испытал в моем высоком сане. Я готов сложить с себя корону, если сейм из чувства
осторожности и благоразумия пожелает этого, чтобы не подвергать Варшаву злобе
Августа. Несомненно, у него много оснований – испортить себе печень. Он честолюбив и
упрям. Его союзник – царь Петр – еще более упрям и хитер, они будут драться, покуда не
добьются своего, покуда мы все не будем вконец разорены. – Он положил ногу в
сафьяновом сапожке на спину собаки, она повела лиловыми глазами на короля. – Право
же, я ни на чем не настаиваю, я с восторгом удалюсь в Италию… Упражнения в
Болонском университете восхищают меня…
Румяный, с бешено холодными глазами, плотный в своем зеленом поношенном сюртуке,
полковник Арвед Горн проворчал, сидя напротив короля на раскладном стуле:
– Это не военный совет, – позорная капитуляция…

Король Станислав медленно покривил рот. Кардинал примас Радзиевский, лютый враг
Августа, не слыша неприличного замечания шведа, сказал тем вкрадчивым, смиренно
повелительным голосом, какому прилежно учат в иезуитских коллегиях со времен
Игнатия Лойолы. Он сказал:

– Желание вашего королевского величества уклониться от борьбы – не более чем
минутная слабость… Цветы вашей души поникли под суровым ветром, – мы умиляемся…
Но корона католического короля, в отличие от шляпы, снимается только вместе с
головой. Будем со всем мужеством говорить о сопротивлении узурпатору и врагу церкви,
каков есть курфюрст саксонский Август, дурной католик. Мы послушаем, что скажет
полковник Горн.

Кардинал примас, шурша шелком пышной пурпуровой рясы, отражавшейся в
навощенном полу, грузно повернулся к шведу и повел рукой столь изысканно, будто
предлагал ему сладчайшее кушанье. Полковник Горн толкнул стул, расставил крепкие
ноги в смазных ботфортах (поношенный сюртук и грубые ботфорты с раструбами он
носил, как все шведы, в подражание королю Карлу), сухо кашлянул, прочищая горло:

– Я повторяю: военный совет должен быть военным советом, а не разговором о
цветочках. Я буду оборонять Варшаву до последнего солдата, – такова воля моего
короля. Я приказал, – с наступлением темноты моим фузилерам стрелять в каждого, кто
выходит за ворота. Ни одного труса не выпущу из Варшавы, – у меня и трусы будут
драться! Мне смешно, – у нас не меньше войска, чем у Августа. Об этом лучше меня
знает великий гетман князь Любомирский… Мне смешно, – Август нас окружает! Это
лишь значит, что он дает нам возможность разбить себя по частям: на юге – его пьяную
шляхетскую конницу, на восток от Варшавы – атамана Данилу Апостола, казаки которого
легко вооружены и не выдержат удара панцирных гусар… Фельдмаршал Шуленбург
найдет свою могилу, не доходя до Варшавы, – за ним, несомненно, гонится мой король.
Единственная значительная опасность – это одиннадцать русских полков князя
Голицына, но покуда они тащатся пешком от Бреста, мы уже уничтожим Августа, им
придется или отступать, или умирать. Я предлагаю князю Любомирскому нынче же
ночью собрать в Варшаву все конные полки. Я предлагаю вашему величеству сейчас,
покуда не догорели эти свечи, объявить посполитое рушение… Пускай возьмет меня
черт, если мы не выдернем у Августа все перья из хвоста…

Раздувая белокурые усы, Арвед Горн засмеялся и сел. Теперь даже король поднял глаза
на великого гетмана Любомирского, командующего всеми польскими и литовскими
войсками. Во все время разговора он сидел по левую руку от короля в золоченом кресле,
опустив лоб в ладони, так что была видна только его остриженная чуприной круглая
голова, точно посыпанная перцем, да висячие, жидкие, длинные усы.