Page 392 - Петр Первый

– Видишь, Андрюшка?
– Вижу…

– Москва…
– Гаврила Иванович, – это вроде – как знаменье… Радуга-то нам ее осветила…

– Сам не понимаю – с чего Москва так играет… А ты, чай, рад, что – в Москву-то?

– А то как же… И рад, и страшно…
– Приедем, – прямо в баню… Утречком сбегаю к князю-кесарю… Потом сведу тебя к
царевне Наталье Алексеевне…

– Вот то-то и страшно…
– Слушай, ямщик, – сказал Гаврила на этот раз даже вкрадчиво, – погоняй, соколик,
человечно прошу тебя, погоняй…
После дождя дорога была угонистая. Летели комья с копыт. Блестела листва на березах.
Ветерок стал пахучий. Навстречу тянулись пустые телеги с мужиками, с непроданной
коровенкой или хромой лошадью, привязанной к задку. Проплывал верстовой столб с
орлом и цифирью: до Москвы 34 версты… Опять у дороги – плохонькие избенки,
стоявшие, которая – бочком, которая – задом, и за седыми ветлами на кладбище –
облупленный шатер церквенки. И опять поперек улицы перед самой тройкой бежит
голопузый мальчишка, закидывая волосы, будто он конь. Ямщик перегнулся, обжигая
его кнутом по изъеденному комарами месту, откуда растут ноги, но тот – хоть бы что –
только шмыгнул, провожая круглыми глазами тройку.

И опять – с горки на горку. Взглянешь направо, где сквозь кусты блестит речка, –
бородатые мужики в длинных рубахах, один впереди другого, широко расставляя ноги,
идут по лугу, враз взблескивают косами. Взглянешь налево – на лесной опушке, на краю
тени, лежит стадо, и пастушонок бегает с кнутом за пегим бычком, а за ним, взмахивая
из травы ушами, скачет умная собачка… Опять полосатый верстовой столб, – 31 верста…
Гаврила застонал:
– Ямщик, ведь только три версты проехали…

Ямщик обернул к нему веселое лицо с беспечно вздернутым носом, который, казалось,
только для того и пристроился между румяных щек, чтобы смотреться в рюмку:

– Ты, боярин, версты не по столбам считай, по кабакам их считай, в столбах верности
нет… Гляди, – сейчас припустим…
Он вдруг вскрикнул протяжно: «Ой-ой-ой, лошадушки!» – откинулся, бросил вожжи,
большеголовые разномастные лошаденки помчались вскачь, круто свернули и стали у
кабака, у старой длинной избы с высокой вехой, торчавшей над воротами, и с вывеской, –
для грамотных, – выведенной киноварью по лазоревому полю над дверью: «Къобакъ»…
– Боярин, что хочешь делай, кони зарезались, – весело сказал ямщик и снял с головы
высокую войлочную шапку, – хочешь… до смерти бей, а лучше прикажи поднести
зелененького.
Целовальник, одетый по-старинному, в клюквенном кафтане с воротником – выше
лысины, уже вышел на гнилое крылечко, умильный, свежий, и держал на подносе три
рюмки зеленого вина и три кренделя с маком для закуски… Делать нечего, пришлось
вылезти из телеги, размяться…

К Москве стали подъезжать в сырые сумерки. Конца не было усадьбам, деревенькам,
рощам, церковкам, заборам. Иногда дуга задевала за ветвь липы, и на седоков сыпались
дождевые капли… Повсюду теплился свет сквозь пузырчатые стекла или слюдяные
окошечки; на папертях еще сидели нищие; кричали галки в пролетах колоколен. Колеса
загромыхали по деревянной мостовой… Гаврила, схватив ямщика за плечо, указывал – в
какие сворачивать кривые переулки… «Вон, где человек у забора лежит, так напротив –
в тупик… Стой, стой, приехали!..» Он выскочил из телеги и застучал в ворота,