Page 395 - Петр Первый

свечи, Гаврила заметил в углу на стуле стоявшую раму, занавешенную холстом.
Агаповна сокрушенно подперла щеку:

– Уж не знаю, как при чужом-то человеке и показать тебе это… Из Голландии Санюшка,
сестрица твоя, прислала как раз к Иванову дню… Иван Артемич, голубчик, то на стену
это повесит, то закручинится, снимет, прикроет полотном… При посылке она отписала:
«Папенька, не смущайтесь, ради бога, вешайте мою парсуну смело в столовой палате, в
Европе и не то вешают, не будьте варваром…»

Гаврила вылез из-за стола, взял свечу и сдернул холст с того, что стояло в углу на стуле.
Голиков привстал, – у него даже дыхание перехватило… Это был портрет боярыни
Волковой, несказанной красоты и несказанного соблазна…
– Ну-ну, – только и сказал Гаврила, озаряя его свечой.
Живописец изобразил Александру Ивановну посреди утреннего моря, на волне, на спине
дельфина, лежала она в чем мать родила, только прикрывалась ручкой с жемчужными
ноготками, в другой руке держала чашу, полную винограда, на краю ее два голубя
клевали этот виноград. Над ее головой – справа и слева – в воздухе два перепрокинутых
ногами вверх толстых младенца, надув щеки, трубили в раковины. Юное лицо
Александры Ивановны, с водянистыми глазами, усмехалось приподнятыми уголками рта
весьма лукаво…
– Ай да Санька, – сказал Гаврила, тоже немало удивленный. – Это ведь к ней, Андрюшка,
тебя пошлем в Голландию. Ну, смотри, как бы тебя там бес не попутал… Венус, чистая
Ве-нус!.. Вот и знатно, что из-за нее кавалеры на шпагах дерутся и есть убитые…
Сберегатель Москвы, князь-кесарь, жил у себя на просторном прадедовском дворе, что
на Мясницкой, близ Лубянской площади. Здесь были у него: и церковь с причтом, и
суконноваляльные, полотняные, кожевенные, кузнечные заведения, конюшни,
коровники, овчарни, птичники и всякие набитые добром хранилища и погреба, – все –
построенное из необхватных бревен, крепостью на сотни лет. И дом был такой же – без
глупых затей (какими стали чваниться в Москве со времен царя Алексея Михайловича) –
неказист, но рублен крепко, с гонтовой крышей, поросшей от старости мхом, с
маленькими окошечками – высоко от земли. Порядки и обычаи в доме были старинные
же. Но если кто-нибудь, соблазнясь этим от простого ума, являлся – по старинке – в шубе
до пят, с длинными рукавами, да еще с бородой, – будь он хоть Рюрикова рода, такой
человек скоро уходил со двора под хохот ромодановской дворни: шуба у него отрезана по
колени, на щеках остриженные клочья, а сама борода торчала из кармана, чтобы ее в
гроб положить, если перед богом стыдно… Когда у князя-кесаря бывал большой стол –
многие из званых приуготовлялись к этому с великим воздыханием, – такое у него на
пирах было принуждение, и неприличное озорство, и всякие тяжелые шутки. Один
ученый медведь как досаждал: подходил к строптивому гостю, держа в лапах поднос с
немалым стаканом перцовки, рыкал, требовал откушать, а если гость выбивался – не
хотел пить, медведь бросал поднос и начинал гостя драть не на шутку. А князь-кесарь
только тряс животом стол, и княжий шут, умный, злой, кривой, с одним клыком в
беззубом рту, кричал: «Медведь знает, какую скотину драть…»

Встав рано поутру, князь-кесарь, в крашенинной темной рубахе, подпоясанной под
грудями пояском с вытканной Исусовой молитвой, в сафьяновых пестрых сапожках,
стоял краткую заутреню; когда солнечный луч пронизывал клубящийся дым ладана,
мертвели огоньки свечей и лампад и робкий попик возглашал с дребезжанием «аминь»,
князь-кесарь рухал на колени на коврик, тяжко кряхтя, достигал лбом свежевымытого
пола, поднятый под руки, целовал холодный крест и шествовал в столовую избу. Там, сев
удобнее на скамью, приоправив черные усы, принимал чарку перцовки, – такой
здоровой, что иной нерусский человек, отпив ее, долго бы оставался с открытым ртом, –
закусывал кусочком черного посоленного хлеба и кушал: ботвинью, всякое заливное,
моченое, квашеное, лапшу разную, жареное, – ел по-мужицки – не спеша. Домочадцы и
сама княгиня Анастасия Федоровна – родная сестра царицы Прасковьи – молчали за
столом, тихо клали ложки, щепотно брали пальцами куски с блюд. В клетках, на окнах,
начинали подавать голоса перепела и ученые скворцы, один даже выговаривал
явственно: «Дядя, водочки…»
Князь-кесарь, испив ковш квасу, помедлив несколько, поднимался, шел, скрипя
половыми досками, в сени, ему подавали просторный суконный кафтан, посох, шапку.