Page 393 - Петр Первый

окованные, как сундук, полосами луженого железа. В ответ грохнули бешеным лаем,
загремели цепями знаменитые бровкинские волкодавы.

Хорошо после долгого небывания приехать в родительский дом. Войдешь – все привычно,
все по-новому знакомо. В холодных сенях на подоконнике горит свеча, здесь у стен –
резные скамьи для просителей, чтобы сидели и ждали спокойно, когда позовут к
хозяину; далее – пустые зимние сени с двумя печами, здесь свеча, отдуваемая
сквозняком, стоит на полу, отсюда – налево – обитая сукном дверь в нежилые
голландские горницы – для именитых гостей, дверь направо – в теплые низенькие покои,
а – пойти прямо – начнешь блуждать по переходам, крытым лестницам вверх и вниз, где
– клети, подклети, светлицы, чуланы, кладовые… И пахнет в родительском доме по-
особенному, приятно, уютно… Люди – рады приезду, говорят и смотрят любовно, ждут
исполнить желания…

Родителя, Ивана Артемича, дома не случилось, был в отъезде по своим мануфактурам.
Гаврилу встретили ключница, дородная (как и полагалось ей быть), степенная женщина
с тяжелой рукой и певучим голосом, старший приказчик, про которого Иван Артемич
сам говорил, что это сатана, и, недавно нанятый за границей, мажордом Карла, фамилии
его никто не мог выговорить, длинный и угрюмый мужчина со щекастым лицом,
опухшим от безделья и русской пищи, с могучим подбородком, с нависшим лбом,
оказывающим великий ум в этом человеке, лишь был у него изъян, – из-за него он и
попал в Москву за сходное жалование, – вместо носа носил он бархатный черный
колпачок и был несколько гнусав.

– Ничего не хочу, только в баню, – сказал им Гаврила. – К ужину чтоб студень был, да
пирог с говядиной, да гусь, да еще чего-нибудь посытнее… В Питербурге на одной
вонючей солонине да сухарях совсем отощали…
Ключница развела пухлые кисти рук, сложила их: «Исусе Христе, да как же ты сухари-то
кушал!» Сатана-приказчик – ай, ай, ай – сокрушенно замотал козлячьей бороденкой.
Мажордом, ни слова не понимавший по-русски, стоял, как идол, с презрительной
важностью отставя огромную плоскую ступню, заложив руки за спину. Ключница стала
собирать чистое белье для бани и певуче рассказывала:
– В баньке попарим, напоим, накормим и на лебяжью перинку уложим, батюшка, в
родительском доме сон сладок… У нас все слава богу, лихо-беда идут мимо двора…
Голландские коровы все до одной отелились телушками, аглицкие свиньи по
шестнадцати поросят каждая пометала, – сам князь-кесарь приезжал дивиться… Ягоды,
вишни в огороде невиданные… Рай, рай – родительский дом… Только что пусто, – ах, ах…
Родитель твой, Иван Артемич, походит, походит, бедный, по горницам: «Скушно мне,
говорит, Агаповна, не съездить ли опять на мануфактуры…» Денег у родителя столько
стало, со счету сбился, кабы не Сенька, – она мигнула на сатану-приказчика, – сроду ему
не сосчитать… Одна у нас досада с этим вот черноносым… Конечно, нашему дому без
такой персоны нельзя теперича, по Москве говорят – как бы Ивану Артемичу титла не
дали… Ну„этот шляпу с красными перьями на башку взденет, булавой в пол стукнет,
ножищей притопнет, – ничего не скажешь – знатно… У прусского короля был
мажордомом, покуда нос ему, что ли, не откусили… Сначала мы его робели, ведь –
иностранный, шутка ли! Игнашка, конюх, его на балалайке научил… С тех пор целый
день тренькает, так-то всем надоел… И жрать здоров… Ходит за мной: «Матка,
кушать…» Дурак, какого еще не видывали. Хотя, может, это и надо в его звании. Был у
нас на Иванов день большой стол, пожаловала царица Прасковья Федоровна, и без
Карлы, конечно, было бы нам трудно. Надел он кафтан, голубчик, тесьмы, бахромы на
нем фунтов с десять наверчено, надел лосиные рукавицы с пальцами; берет он золотое
блюдо, ставит чашу в тысячу рублев и – колено преклоня – подает царице. Берет он
другое блюдо, другую чашу лучше той и подает царевне Наталье Алексеевне…
Покуда ключница рассказывала, комнатный холоп, который с появлением в доме
мажордома стал называться теперь камердинер, снял с Гаврилы пыльный кафтан,
камзол, распутал галстух и, кряхтя, начал стаскивать ботфорты. Гаврила вдруг дернул
ногами, вскочил, вскрикнул:

– У нас в дому была царевна? Что ты мелешь?
– Была, была красавица, по левую руку от Ивана Артемича сидела, ненаглядная… Все-то
на нее засмотрелися, пить-есть забыли… Ручки в перстнях, в запястьях, плечи –