Page 390 - Петр Первый

задок и легко тряхнул ее вместе с седоками. – Она вся развалилась. На этой телеге
только чертям дрова возить.

Гаврила, сердясь, заспорил. Голиков восторженно глядел на кузнеца, – изо всех чудес
это было, пожалуй, самое удивительное. Ну как же было ему не тосковать по кистям и
краскам, по дубовым пахучим доскам! Все, все летит мимо глаз, уходит без возврата в
туманное забвение. Лишь один живописец искусством своим на белом левкасе доски
останавливает безумное уничтожение.

– Ну, а долго ты будешь с ней возиться? – спросил Гаврила. – У меня час дорог, скачу по
царскому наказу.

– Можно и долго возиться, а можно и коротко, – ответил кузнец. Гаврила строго
посмотрел на свою плетку, потом покосился на него:
– Ладно… Сколько спросишь?

– Скольку спрошу? – кузнец засмеялся. – Моя работа дорогая. Спросить с тебя как
следует – у тебя и деньжонок не хватит. А ведь я тебя знаю, Гаврила Иванович, ты с
братом весной здесь проезжал, у меня же и ночевал. Забыл? А вот брат у тебя толковый
мужик. Я и царя Пётру хорошо знаю, и он меня знает, – каждый раз в кузню
заворачивает. И он тоже – толков. Hy, что ж, поворачивайте к кузнице, чего-нибудь
сделаем.
Кузница стояла на косогоре у большой дороги, низенькая, из огромных бревен, с
земляной крышей, с тремя станами для ковки лошадей; кругом валялись колеса, сохи,
бороны. У дверей стояли, в кожаных фартуках, с перевязанными ремешком кудрями, два
его младших брата, и – старший – угрюмый, бородатый верзила, молотобоец. Не спеша,
но споро, играючись, кузнец принялся за дело. Сам отпряг лошадей, перевернул телегу,
снял колеса, вытащил железные оси. «Гляди – обе с трещиной, – этой бы осью энтого бы
московского кузнеца по темечку…» Оси он сунул в гopн, высыпал туда куль угля,
крикнул младшему брату: «Ванюша, дуй бодрей. Эх, лес сечь – не жалеть плеч!..»
И пошла у братьев работа. Гаврила, сопя трубочкой, прислонился в дверях. Голиков сел
на высоком пороге. Они было спросили, не помочь ли им для скорости? Кузнец махнул
рукой: «Сидите спокойно, хоть раз поглядите, какие есть валдайские кузнецы…»
Ванюша раздувал мехи, – искры, треща бураном, неслись под крышу. Озаренный ими,
бородатый старший брат стоял, как идол, положив руки на длинную рукоять пудового
молота. Кузнец пошевеливал ось в жарко дышащем горне.

– А зовут нас, чтоб вы знали, кличут нас Воробьевы, – говорил он, все так же
посмеиваясь в кудреватые усы. – Мы – кузнецы, оружейники, колокольщики… Под дугой-
то у вас – нашего литья малиновый звон… В прошлом году царь Пётра так же вот здесь
сидел на пороге и все спрашивал: «Погоди, говорит, Кондратий Воробьев, стучать, ответь
мне сначала, – почему у твоих колокольчиков малиновый звон? Почему работы твоей
шпажный клинок гнется, не ломается? Почему воробьевский пистолет бьет на двадцать
шагов дальше и бьет без осечки?» Я ему отвечаю, – ваше царское величество, Петр
Алексеевич, потому у наших колокольчиков такой звон, что медь и олово мы взвешиваем
на весах, как нас учили знающие люди, и льем без пузырей. А шпага наша потому
гнется, не ломается, что калим ее до малинового цвета и закаливаем в конопляном
масле. А пистолеты потому далеко бьют и без осечки, что родитель наш, Степан
Степанович, царствие ему небесное, бивал нас, маленьких, лозой больно за каждую
оплошку и приговаривал: худая работа хуже воровства… Так-то…

Клещами Кондратий выхватил ось из горна на наковальню, обмел вспыхнувшим
венчиком окалину с нее и кивнул бородой старшему брату. Тот отступил на шаг и,
откидываясь и падая вперед, описывая молотом круг, стал бить, – каленые брызги летели
в стены. Кондратий кивнул среднему брату: «А ну, Степа…» Тот с молотом поменьше
встал с другой стороны; и пошел у них стук, как в пасхальный перезвон, – старший бухал
молотом один раз, Степа угождал два раза, Кондратий, поворачивая железо и так и сяк,
наигрывал молотком. «Стой!» – прикрикнул он и бросил скованную ось на земляной пол.
«Ванюша, поддай жару…»

– Вот он мне, значит, и говорит, – вытерев пот тылом ладони, продолжал кузнец: –
«Слышал ли ты, Кондратий Воробьев, про тульского кузнеца Никиту Демидова? У него