Page 8 - Петр Первый

хорошем теле, добрый, сладкий, человек великой ловкости и глубокий проникатель
дворцовых обхождений; постный и благостный старец, книжник, первый постельничий –
Алексей Тимофеевич Лихачев и князь Василий Васильевич Голицын – писаный красавец:
кудрявая бородка с проплешинкой, вздернутые усы, стрижен коротко, – по-польски, в
польском кунтуше и в мягких сапожках на крутых каблуках, – князь роста был среднего.

Синие глаза его блестели возбужденно. Час был решительный, – надо сказывать нового
царя. Кого? Петра или Ивана? Сына Нарышкиной или сына Милославской? Оба еще
несмышленые мальчишки, за обоими сила – в родне. Петр – горяч умом, крепок телесно,
Иван – слабоумный, больной, вей из него веревки… Что предпочесть? Кого?

Василий Васильевич становился боком к двустворчатой, обложенной медными бармами
дверце, припав ухом, прислушивался, – в соседней тронной палате гудели бояре. С утра,
не пивши, не евши, прели в шубах, – Нарышкины с товарищи и Милославские с
товарищи. Полна палата: лаются, поминают обиды, чуют, – сегодня кто-то из них
поднимется наверх, кто-то полетит в ссылку.

– Гвалт, проше пана, – прошептал Василий Васильевич и, подойдя к Языкову, сказал ему
по-польски тихо: – Ты б, Иван Максимович, все ж поспрошал патриарха, – он-то за кого?
Курчавый, сильно заросший русым волосом Языков румяно, сладко улыбнулся, глядя
снизу вверх, – от жары запотел, пах розовым маслом:
– И владыка и мы твоего слова ждем, князюшка… А мы-то как будто решили…

Подошел Лихачев, вздохнул, осторожно кладя белую руку на бороду.
– Разбиваться нельзя, Василий Васильевич, в сей великий час. Мы так размыслили:
Ивану быть царем трудно, непрочно, – хил. Нам сила нужна.
Василий Васильевич опустил ресницы, усмехался уголком красивых губ. Понял, что
спорить сейчас опасно.
– Будь так, – сказал, – быть царем Петру.

Поднял синие глаза, и вдруг они вздрогнули и заволоклись нежно. Он глядел на
вошедшую царевну, шестую сестру царя, Софью. Не плавно, лебедем, как подобало бы
девице, – она вошла стремительно, распахнулись полы ее пестрого летника, не
застегнутого на полной груди, разлетелись красные ленты рогатого венца. Под белилами
и румянами на некрасивом лице ее проступали пятна. Царевна были широка в кости,
коренастая, крепкая, с большой головой. Выпуклый лоб, зеленоватые глаза, сжатый рот
казались не девичьими, – мужскими. Она глядела на Василия Васильевича и, видимо,
поняла – о чем он только что говорил и что ответил.

Ноздри ее презрительно задрожали. Она повернулась к постели умирающего,
всплеснула руками, стиснула их и опустилась на ковер, прижала лоб к постели. Патриах
поднял голову, тусклый взгляд его уставился на затылок Софьи, на ее упавшие косы.
Все, кто был в палате, насторожились. Пять царевен начали креститься. Патриарх
поднялся и долго глядел на царя. Отмахнул черные рукава и, широко осенив его
крестом, начал читать отходную.
Софья схватилась за затылок и закричала пронзительно, дико, – завыла низким голосом.
Закричали ее сестры… Царица Марфа Матвеевна упала ничком на лавку. К ней подошел
старший брат ее, Федор Матвеевич Апраксин, рослый и тучный, в шубе до пят, – стал
гладить царицу по спине. К патриарху подбежал Языков, припал и потянул за руку.
Патриарх, Языков, Лихачев и Голицын быстро вышли в тронную палату. Бояре стадом
двинулись к ним, размахивая рукавами, выставляя бороды, без стыда выкатывая глаза:
«Что, ну что, владыко?..»

– Царь Федор Алексеевич преставился с миром… Бояре, поплачем…
Его не слушали, – теснясь, пихаясь в дверях, бояре спешили к умершему, падали на
колени, ударялись лбом о ковер и, приподнявшись, целовали уже сложенные его
восковые руки. От духоты начали трещать и гаснуть лампады. Софью увели. Василий
Васильевич скрылся. К Языкову подошли: братья князья Голицыны, Петр и Борис
Алексеевичи, черный, бровастый, страшный видом князь Яков Долгорукий и братья его