Page 413 - Петр Первый

уж переглянутся… Заведя худые руки за спину, высоко подняв лицо с трубкой, из
которой прыскали искры, он зашагал из низинки. Придя в шатер, сел к столу, отставил
от себя подалее свечу, – в горле было сухо, – жадно выпил вина. Заслоняясь трубочным
дымом, сказал:

– Данилыч… В Невском полку, в шестой роте – солдат гвардейских статей… Не порядок…
У Меньшикова в синих глазах – ни удивления, ни лукавства, одно сердечное понимание…
– Мишка Блудов… А как же… Он мне давно известен… Награжден одним рублем за
взятие Мариенбурга… Командир эскадрона не хочет его отпускать – коней он любит, и
кони его любят, таких веселых коней, как в шестом эскадроне, у нас во всей армии нет.

– Переведешь его в Преображенский в первую роту правофланговым.
Генерал Горн спустился с башни и пошел через базарную площадь – длинный, с худыми
ногами в плоских башмаках. Как всегда, народу было много у лавок, но увы – все меньше
с каждым днем можно было купить что-либо съедобное: пучок редиски, ободранную
кошку вместо кролика, немного копченой конины. Сердитые горожанки уже не
кланялись генералу с приветливым приседанием, а иные поворачивались к нему спиной.
Не раз он слышал ропот: «Сдавайся русским, старый черт, чего напрасно людей
моришь…» Но возмутить генерала было невозможно.

Когда на городских часах пробило девять – он подошел к своему чистенькому домику и
стал вытирать подошвы о половичок, лежавший на ступеньке. Чистоплотная горничная
отворила дверь и, низко присев, взяла у него шлем и вынутую из перевязи тяжелую
шпагу. Генерал вымыл руки и с достойной медлительностью пошел в столовую, где
пузырчатые круглые стекла низкого окна – во всю стену – слабо пропускали зеленый и
желтый свет.
У стола в ожидании генерала стояла его жена, урожденная графиня Шперлинг – особа с
тяжелым нравом, три сутулые жидковолосые девочки с длинными, как у отца, носами и
надутый маленький мальчик – любимец матери.

Генерал сел, и все сели, сложив руки, молча прочли молитву. Когда с оловянной миски
сняли крышку, повалил пар, но соблазнительного в ней, кроме пара, ничего не было, – та
же овсяная каша без молока и соли. Унылые девочки с трудом ее глотали, надутый
мальчик, отталкивая тарелку, шептал матери: «Не буду и не буду…» На вторую перемену
подали вчерашние кости старого барана и немного гороху. Вместо пива пили воду.
Генерал, не возмущаясь, жевал мясо большими желтыми зубами.

Графиня Шперлинг заговорила быстро-быстро, кроша над тарелкой корочку хлеба:

– Сколько я ни пыталась за четырнадцать лет моего замужества, я никогда не могла вас
понять, Карл… Есть ли в вас капля живой крови? Есть ли у вас сердце мужа и отца?
Король посылает вам из Ревеля караван кораблей с ветчиной, сахаром, рыбой,
копчениями и печениями… На вашем месте как должен поступить отец четырех детей?
Со шпагой в руке пробиться к кораблям и привести их в город… Вы же предпочли
невозмутимо поглядывать с башни, как русские солдаты пожирают ревельскую
ветчину… А мои дети принуждены давиться овсянкой… Я не устану повторять: у вас
камень вместо сердца! Вы – изверг! А злосчастный случай с фальшивой баталией!..
Теперь мне нельзя показаться в Европе… «Ах, вы супруга того самого генерала Горна,
кого русские провели за нос, как дурачка на ярмарке?» – «Увы, увы», – отвечу я. Вы даже
не знаете, что в городе каждая торговка называет вас старым журавлем на башне…
Наконец, наша единственная надежда – генерал Шлиппенбах, желая нам помочь, гибнет
под Венденом, – а вы, как ни в чем не бывало, сидите и невозмутимо жуете бараньи
жилы, будто сегодня самый счастливый день в вашей жизни… Нет – довольно! Вы
должны отпустить меня с детьми в Стокгольм к королевскому двору…
– Поздно, сударыня, слишком поздно, – сказал Горн, и его белесые глаза, устремленные
на окно, казалось, пропускали так же мало света, как эти пузырчатые стекла. – Мы
прочно заперты в Нарве, как в мышеловке.
Графиня Шперлинг обеими руками схватилась за кружевной чепец и низко надвинула
его.