Page 416 - Петр Первый

Русские спешат, нам нужно спешить. Приказываю собрать в городе всех, кто способен
ворочать лопатой. Падут стены, будем драться на контр-апрошах, будем драться на
улицах… Нарву русским я не отдам…
Поздно вечером генерал Горн приехал домой и, сидя за столом, жевал большими зубами
жиловатое мясо. Графиня Шперлинг была так испугана рыночными разговорами, что
молчала, подавившись негодованием. Надутый мальчик сказал, ведя намусленным
пальцем по краю тарелки:

– Мальчишки говорят – русские всех нас перебьют…
Генерал Горн выпил глоток воды, о свечу закурил трубку, положил ногу на ногу и
ответил сыну:
– Ну что ж, сынок, человеку важно выполнить свой долг, а в остальном положись на
милосердие божие.

Всякую бы другую такую длинную и скучную грамоту Петр Алексеевич бросил бы через
стол секретарю Макарову: «Прочти, изложи вразумительно», – но это была – диспозиция
фельдмаршала Огильви. Если считать, что жалованье ему шло с первого мая и ничего
другого он пока не сделал, диспозиция обошлась казне в семьсот золотых ефимков, не
считая кормов и другого довольствия. Петр Алексеевич, посасывая хрипящую трубочку и
покряхтывая в лад ей, терпеливо читал написанное по-немецки творение фельдмаршала.
Вокруг свечей кружилась зелененькая мошкара, налетали страшные караморы,
опалившись – падали навзничь на бумаги, разбросанные по столу, закружился было,
задувая свечи, бражник – величиной с полворобья (Петр Алексеевич вздрогнул, он не
любил странных и бесполезных тварей, в особенности тараканов). Макаров сорвал с себя
парик, подпрыгивая, выгнал бражника из шатра.
Близ Петра Алексеевича сидел, раздвинув короткие ляжки, Петр Павлович Шафиров,
прибывший с фельдмаршалом из Москвы, – низенький, с влажными, улыбающимися
глазами, готовыми все понять на лету. Петр давно присматривался к нему – достаточно
ли умен, чтобы быть верным, по-большому ли хитер, не жаден ли чрезмерно? За
последнее время Шафиров из простого переводчика при Посольском приказе стал там
большой персоной, хотя и без чина.

– Опять напутал, напетлял! – сказал Петр Алексеевич, морщась. Шафиров взмахнул
маленькими руками в перстнях, сорвался, наклонился и скоро, точно перевел темное
место.

– А, только-то всего, а я думал – премудрость. – Петр сунул гусиное перо в чернильницу и
на полях рукописи нацарапал несколько слов. – По-нашему-то проще… А что, Петр
Палыч, ты с фельдмаршалом пуд соли съел, – стоящий он человек?
Сизобритое лицо Шафирова расплылось вширь, хитрое, как у дьявола. Он ничего не
ответил, даже не из осторожности, но зная, что немигающие глаза Петра и без того
насквозь прочтут его мысли.

– Наши жалуются, что уж больно горд. К солдату близко не подойдет – брезгует… Не
знаю – чем у русского солдата можно брезговать, задери у любого рубаху – тело чистое,
белое. А вши – разве у обозных мужиков только… Ах, цезарцы! Зашел к нему нынче
утром – он моется в маленьком тазике, – в одной воде и руки вымыл и лицо и нахаркал
туда же… А нами брезгует. А в бане с приезда из Вены не был.

– Не был, не был… – Шафиров весь трясся – смеялся, прикрывая рот кончиками
пальцев. – В Германии, – он рассказывал, – когда господину нужно вымыться – приносят
чан с водой, в коем он по надобности моет те или иные члены… А баня – обычай
варваров… А больше всего господин фельдмаршал возму-щается, что у нас едят много
чесноку, и толченого, и рубленого, и просто так – paвно, и холопы и бояре… В первые
дни он затыкал нос платочком…

– Да ну? – удивился Петр. – Что ж ты раньше не сказал… А и верно, что много чесноку
едим, впрочем, чеснок вещь полез-ная, пускай уж привыкает…

Он бросил на стол прочитанную диспозицию, потянулся, хрустнул суставами и – вдруг –