Page 64 - Петр Первый

Ивашка обомлел. И когда принял в заскорузлую, как ковш, руку эти деньги, – затрясся, и
колени сами подогнулись – кланяться… Алеша махнул ручкой, убежал… «Ах, сынок, ах,
сынок», – тихо причитывал Ивашка. Сощуренные глаза его быстро посматривали, – не
видал ли эти деньги кто из челяди? Две деньги сунул за щеку для верности, остальные в
шапку. Поскорее выгрузил воз, сдав добро господскому слуге под расписку, и,
нахлестывая вожжами, погнал в Москву.

Плохо бы отозвались Ваське Волкову его слова: «Мне-де царь – не указка», – спознаться
бы ему с заплечными мастерами в приказе Тайных дел… Но, вскочив за Алексашкой в
сени, он повис у него на руке, проволокся несколько по полу и, плача, умолил взять
перстень с лалом, – сдернул с пальца…
– Смотри, дворянский сын, сволочь, – проговорил Алексашка, сажая дорогое кольцо на
средний палец, – в последний раз тебя выручаю… Да еще Алешке Бровкину дашь за
бесчестие деньгами али сукном… Понял?

Взглянув на лал, с усмешкой тряхнул париком и пошел на точеных каблуках, покачивая
плечами… Давно ли люди на базарах его за виски таскали, нюхнув пироги с гнилой
зайчатиной? Ах, какую силу стал брать человек!.. Волков понуро побрел к себе в
каморку. Отомкнув сундук со звоном, бережно отыскал кусок сукна… До слез стало
жалко, обидно… Кому? Мужицкому сыну, холопу, коего плетью поперек морды – дарить!
Погоревал. Крикнул слугу:
– Отнеси первой Преображенской роты барабанщику Алексею Бровкину, – скажешь, мол,
кланяюсь, чтоб между нами была любовь… – Вдруг, стиснув кулак, грозно – слуге: – Ты
зубы-то не скаль, двину в зубы-то… С Алешкой говори тихо, человечно, бережно, – он,
подлец, ныне опасный…

Алексашка Меньшиков искал Петра по всем палатам, где слуги накрывали
праздничными уборами лавки и подоконники, стелили ковры, вешали слежавшиеся за
долгие годы занавесы и шитые жемчугом застенки на образа… Наливали лампады. Стук
и беготня раздавались по всему дворцу.
Петра он нашел одного в сеннике, только что убранном сва-хой, – пристройке без
земляного наката на потолке (чтоб молодые легли спать не под землей, как в могиле).
Петр был в царском для малого выхода платье. В руке все еще держал шелковый
платочек, поданный ему, когда встречал сваху. Платочек был изорван в клочья зубами.
Петр, вскользь взглянув на Алексашку, залился румянцем…
– Убранство красивое, – проговорил Алексашка певуче, – чисто в раю для ангелов
приготовлено…
Петр разжал зубы и хохотнул. Указал на постель:

– Чепуха какая…
– Окажется молодая ладная, горячая, так – и не чепуха… Лопни глаза, мин херц, слаще
этого ничего нет…
– Врешь ты все…

– Я-то с четырнадцати лет это знаю… Да еще какие шкуры-девки попадались… А твоя-то,
говорят, распрекрасная краля…
Петр коротко передохнул. Опять оглянул бревенчатый сенник с высоко прорубленными
в трех стенах цветными окошками. В простенках – тегеранские ковры, пол застлан
ковром с птицами и единорогами. В углах воткнуто четыре стрелы, на каждой повешено
по сорок соболей и калач. На двух сдвинутых лавках, на двадцати семи ржаных снопах,
на семи перинах постлана шелковая постель со множеством подушек в жемчужных
наволоках, сверху на них лежала меховая шапка. В ногах куньи одеяла. У постели стояли
липовые бочки с пшеницей, рожью, овсом и ячменем…
– Что ж, ты так ее и не видел? – спросил Петр.