Page 68 - Петр Первый

полотенцем, жаркий рот обметало… Петр вышел на цыпочках и вдове в судорожные
ладони высыпал пригоршню червонных (Сонькин подарок Петру на свадьбу)…
Алексашке велено день и ночь дежурить у вдовы, если будет нужда – в аптеку, или
больная запросит какой-нибудь еды заморской, – чтобы достать из-под земли…

Протопоп и поп Битка не жалели ладана, свечи виднелись, как в тумане, иерихонским
ревом долголетие возглашал дьякон. Петр опять покосился – рука Евдокии дрожит не
переставая. В груди у него будто вырастал холодный пузырек гнева… Он быстро
выдернул у Евдокии свечу и сжал ее хрупкую неживую руку… По церкви пронесся
испуганный шепот. У митрополита затряслась лысая голова, к нему подскочил Борис
Голицын, шепнул что-то. Митрополит заторопился, певчие запели быстрее. Петр
продолжал сильно сжимать ее руку, глядя, как под покровом все ниже клонится голова
жены…

Повели вкруг аналоя. Он зашагал стремительно, Евдокию подхватили свахи, а то бы
упала… Обрачились… Поднесли к целованию холодный медный крест. Евдокия
опустилась на колени, припала лицом к сафьяновым сапогам мужа. Подражая
ангельскому гласу, нараспев, слабо проговорил митрополит:
– Дабы душу спасти, подобает бо мужу уязвляти жену свою жезлом, ибо плоть грешна и
немощна…
Евдокию подняли. Сваха взялась за концы покрывала: «Гляди, гляди, государь», – и,
подскокнув, сорвала его с молодой царицы. Петр жадно взглянул. Низко опущенное,
измученное полудетское личико. Припухший от слез рот. Мягкий носик. Чтобы скрыть
бледность, невесту белили и румянили… От горящего круглого взгляда мужа она,
дичась, прикрывалась рукавом. Сваха стала отводить рукав. «Откройся, царица, –
нехорошо… Подними глазки…» Все тесно обступили молодых. «Бледна что-то», –
проговорил Лев Кириллович… Лопухины дышали громко, готовые спорить, если
Нарышкины начнут хаять молодую… Она подняла карие глаза, застланные слезами.
Петр прикоснулся поцелуем к ее щеке, губы ее слабо пошевелились, отвечая…
Усмехнувшись, он поцеловал ее в губы, – она всхлипнула…

Снова пришлось идти в ту же палату, где обкручивали. По пути свахи осыпали молодых
льном и коноплей. Семечко льна прилипло у Евдокии к нижней губе – так и осталось.
Чистые, в красных рубахах мужики, нарочно пригнанные из Твери, благолепно и
немятежно играли на сурьмах и бубнах. Плясицы пели. Снова подавали холодную и
горячую еду, – теперь уже гости ели за обе щеки. Но молодым кушать было неприлично.
Когда вносили третью перемену – лебедей, перед ними поставили жареную курицу.
Борис взял ее руками с блюда, завернул в скатерть и, поклонясь Наталье Кирилловне и
Ромодановскому, Лопухину и Лопухиной, проговорил весело:

– Благословите вести молодых опочивать…

Уже подвыпившие, всей гурьбой родные и гости повели царя и царицу в сенник. По пути
в темноте какая-то женщина, – не разобрать, – в вывороченной шубе, с хохотом, опять
осыпала их из ведра льном и коноплей. У открытой двери стоял Никита Зотов, держа
голую саблю. Петр взял Евдокию за плечи, – она зажмурилась, откинулась, упираясь, –
толкнул ее в сенник и резко обернулся к гостям: у них пропал смех, когда они увидели
его глаза, попятились… Он захлопнул за собой дверь и, глядя на жену, стоящую с
прижатыми к груди кулачками у постели, принялся грызть заусенец. Черт знает, как
было неприятно, нехорошо, – досада так и кипела… Свадьба проклятая! Потешились
старым обычаем! И эта вот, – стоит девчонка, трясется, как овца! Он потащил с себя
бармы, скинул через голову ризы, бросил на стул:
– Да ты сядь… Авдотья… Чего боишься?

Евдокия коротко, послушно кивнула, но взлезть на такую высоченную постель не могла
и растерялась. Присела на бочку с пшеницей. Испуганно покосилась на мужа и
покраснела.
– Есть хочешь?

– Да, – шепотом ответила она.