Page 211 - Поднятая целина

ногами на землю становиться, но я постою хоть трошки… Я по этой земле много исходил и
изъездил, и мне уходить с нее прямо-таки жалко… Мать, дай мне рученьку твою, она в этой
жизни много поработала…»
Мать подошла, взяла его за руку. Он прилег на спину, помолчал, а потом почти
шепотом сказал: «И слез она по моей вине вытерла не мало…» — отвернулся лицом к стенке
и помер, пошел на тот свет угоднику Власию конские табуны стеречь…
Очевидно подавленный воспоминаниями, Аржанов надолго замолчал. Давыдов
покашлял, спросил:
— Слушай, дядя Иван, а почем ты знаешь, что твоего отца бил муж этой… ну, одним
словом, этой его женщины… и братья мужа? Или это твои предположения? Догадки?
— Какие там догадки! Отец сам мне сказал за день до смерти.
Давыдов даже слегка приподнялся на бричке:
— Как — сказал?
— Очень даже просто сказал. Утром мать пошла корову доить, я сидел за столом, перед
школой уроки доучивал, слышу — отец шепчет: «Ванятка, подойди ко мне». Я подошел. Он
шепчет: «Нагнись ко мне ниже». Я нагнулся. Он говорит потихоньку: «Вот что, сынок, тебе
уже тринадцатый год идет, ты после меня останешься за хозяина, запомни: били меня
Аверьян Архипов и два его брата, Афанасий и Сергей-косой. Ежели бы они убили меня
сразу, — я бы на них сердца не держал. Об этом я их и просил там, на речке, пока был в
памяти. Но Аверьян мне сказал: „Не будет тебе легкой смерти, гад! Поживи калекой,
поглотай свою кровицу вволю, всласть, а потом издыхай!“ Вот за это я на Аверьяна сердце
держу. Смерть у меня в головах стоит, а сердце на него все равно держу! Сейчас ты
маленький, а вырастешь большой — вспомни про мои муки и убей Аверьяна! Об чем я тебе
сказал, никому не говори — ни матери, никому на свете. Побожись, что не скажешь». Я
побожился, глаза были сухие, и поцеловал отцов нательный крест…
— Фу-ты, черт, прямо как у черкесов на Кавказе в старое время! — воскликнул
Давыдов, взволнованный рассказом Аржанова.
— У черкесов — сердце, а у русских заместо сердца камушки, что ли? Люди, милый
человек, все одинаковые.
— Что же дальше? — нетерпеливо спросил Давыдов.
— Похоронили отца. Пришел я с кладбища, стал в горнице спиной к притолоке и
провел над головой черточку карандашом Каждый месяц я измерял свой рост, отмечался: все
скорее хотел стать большим, чтобы стукнуть Аверьяна… И вот стал я в доме хозяином, а
было в ту пору мне двенадцать лет, и, кроме меня, было у матери нас ишо семеро детей, мал
мала меньше. Мать после смерти отца стала часто прихварывать, и, боже мой, сколько
нужды и горя пришлось нам хлебнуть! Какой бы отец непутевый ни был, но он умел
погулять, умел и поработать. Для кое-каких других он был поганым человеком, а нам,
детишкам и матери, — свой, родной: он нас кормил, одевал и обувал, из-за нас он с весны до
осени в поле хрип гнул… Узковаты были у меня тогда плечи и жидка хребтина, а пришлось
нести на себе все хозяйство и работать, как взрослому казаку. При отце нас четверо бегало в
школу, а после его смерти пришлось всем школу бросить. Нюрку — сестренку десяти лет —
я вместо матери приспособил стряпать и корову доить, младшие братишки помогали мне по
хозяйству. Но я не забывал каждый месяц отмечаться у притолоки. Однако рос я в тот год
тупо — горе и нуждишка не давали мне настоящего росту. А за Аверьяном следил, как
волчонок за птицей из камыша. Каждый шаг его мне был известный; куда он пошел, куда
поехал, — я все знал…
Бывало, сверстники мои по воскресеньям всякие игры устраивают, а мне некогда, я в
доме старший. По будням они в школу идут, а я на базу скотину убираю… Обидно мне было
до горючих слез за такую мою горькую жизню! И стал я помалу сторониться своих
дружков-одногодков, нелюдимым стал, молчу, как камень, на народе не хочу бывать… Тогда
по хутору стали про меня говорить, что, мол, Ванька Аржанов того, малость с придурью,
умом тронутый. «Проклятые! — думал я. — Вас бы в мою шкуру! Поумнели бы вы от такой