Page 209 - Поднятая целина

проедешь со мной, в другой — не захочешь.
— С чего же это тебе так подеялось? — усмехнулся Давыдов.
Вместо прямого ответа Аржанов уклончиво сказал:
— У меня сосед в старое время был, плотник, запойный. Руки золотые, а сам запойный.
Держится, держится, а потом, как только рюмку понюхает, и пошел чертить на месяц! Все с
себя, милый человек, пропивал, до нитки!
— Ну?
— Ну, а сын его и капли в рот не берет.
— А ты без притчей, попроще.
— Проще некуда, милый человек. У меня покойный родитель лихой был охотник, а
ишо лише — наездник. На действительной службе в полку всегда первые призы забирал по
скачке, по рубке и по джигитовке. Вернулся с действительной — на станишных скачках
каждый год призы схватывал. Хоть он и родный отец, а вредный человек был, царство ему
небесное! Задатный был, форсистый казачок… Бывало, каждое утро гвоздь в печке на огне
нагреет и усы на этом гвозде закручивает. Любил перед народом покрасоваться, а особенно
перед бабами… А верхи ездил как! Не дай и не приведи господь! Надо ему, допустим, в
станицу по делу смотаться, вот он выводит своего служивского коня из конюшни,
подседлает его и — с места в намет! Разгонит его по двору, пересигнет через плетень, только
вихорь за ним вьется. Рысью или шагом сроду не ездил. До станицы двадцать четыре версты
— наметом и оттуда так же. Любил он из лихости зайцев верхом заскакивать. Заметь, не
волков, а зайцев! Выгонит где-нибудь из бурьяна этого зайчишку, отожмет от буерака,
догонит и либо арапником засечет, либо конем стопчет. Сколько раз он падал на всем скаку
и увечился, а забаву свою не бросал. Ну и перевел лошадей в хозяйстве. На моей памяти
шесть коней изничтожил: какого насмерть загонит, какого на ноги посадит. Разорил нас с
матерью вчистую! В одну зиму два коня под ним убились насмерть. Споткнется на всем
скаку, вдарился об мерзлую землю — и готов! Глядим — отец пеши идет, седло несет на
плече. Мать, бывало, так и заголосит по-мертвому, а отцу хоть бы что! Отлежится дня три,
покряхтит, и ишо не успеют синяки у него на тебе оттухнуть, а он уже опять собирается на
охоту…
— Лошади разбивались насмерть, а как же он мог уцелеть?
— Лошадь — животная тяжелая. Она, когда падает на скаку, через голову раза три
перевернется, пока земли достанет. А отцу — что? Он стремена выпустит и летит с нее
ласточкой. Ну, вдарится, полежит без памяти, сколько ему требуется, чтобы очухаться, а
потом встанет и командируется домой пешком. Отважным был, черт! И кость у него была,
как из железа клепанная.
— Силен был парень! — с восхищением сказал Давыдов.
— Силен-то силен, но нашлась и на него чужая сила…
— А что?
— Убили его наши хуторские казаки.
— За что же это? — закуривая, спросил заинтересованный Давыдов.
— Дай и мне папироску, милый человек.
— Да ведь ты же не куришь, дядя Иван?
— Так-то, всурьез, я не курю, а кое-когда балуюсь. А тут вспомнил эту старую
историю, и что-то во рту стало сухо и солоно… За что, спрашиваешь, убили его? Заслужил,
значит…
— Но все-таки?
— За бабу убили, за полюбовницу его. Она была замужняя. Ну, муж ее прознал про это
дело. Один на один он с отцом побоялся сходиться: отец был ростом небольшой, но ужасно
сильный. Тогда муж отцовой любушки подговорил двух своих родных братьев. Дело было на
масленицу. Втроем они ночью подкараулили на речке отца… Господь-милостивец, как они
его били? Кольями били и каким-то железом… Когда утром отца принесли домой, он был
ишо без памяти и весь черный, как чугун. Всю ночь без памяти на льду пролежал. Должно