Page 213 - Поднятая целина

— Это и все?
— Нет, не все, милый человек. Наехали следственные власти, рылись, копались… Так и
уехали ни с чем. Кто мог на меня подумать? А тут вскоре простудился на порубке леса
Сергей-косой — Аверьянов брат, — похворал и помер: в легких у него случилось
воспаление. И я дюже забеспокоился тогда, думаю: ну, как и Афанасий своей смертью
помрет, и повиснет моя рука, какую отец благословил покарать врагов? И я засуетился…
— Постой, — прервал его Давыдов. — Ведь тебе же отец говорил про одного Аверьяна,
а ты на всех трех замахнулся?
— Мало ли что отец… У отца своя воля была, а у меня — своя. Так вот, засуетился я
тогда… Афанасия я убил через окно, когда он вечерял. В ту ночь я отметился у притолоки в
последний раз, потом стер все отметки тряпкой. А ружье и патроны утопил в речке; все это
мне стало уже не нужным… Я отцову и свою волю выполнил. Вскорости мать затеялась
помирать. Ночью подозвала она меня к себе, спросила: «Ты их побил, Ванятка?» Признался:
«Я, маманя». Ничего она мне не сказала, только взяла мою правую руку и положила ее себе
на сердце…
Аржанов потрогал вожжи, лошади пошли веселее, и он, глядя на Давыдова по-детски
ясными серыми глазами, спросил:
— Теперь не будешь больше допытываться, почему я на лошадях шибко не езжу?
— Все понятно, — ответил Давыдов. — Тебе, дядя Иван, на быках ездить надо,
водовозом, факт.
— Об этом я до скольких разов просил Якова Лукича, но он не согласился. Он надо
мной хочет улыбаться до последнего…
— Почему?
— Я ишо мальчишкой у него полтора года в работниках жил.
— Вот как!
— Вот так, милый человек. А ты и не знал, что у Островнова всю жизню в хозяйстве
работники были? — Аржанов хитро сощурился: — Были, милый человек, были… Года
четыре назад Он присмирел, когда налогами стали жать, свернулся в клубок, как гадюка
перед прыжком, а не будь зараз колхозов да поменьше налоги — Яков Лукич показал бы
себя, будь здоров! Самый лютый кулак он, а вы гадюку за пазухой пригрели…
Давыдов после длительного молчания сказал:
— Это мы исправим, разберемся с Островновым как полагается, а все-таки, дядя Иван,
ты человек с чудинкой.
Аржанов улыбнулся, задумчиво глядя куда-то вдаль:
— Да ведь чудинка — как тебе сказать… Вот растет вишневое деревцо, на нем много
разных веток. Я пришел и срезал одну ветку, чтобы сделать кнутовище, — из вишенника
кнутовище надежнее, — росла она, милая, тоже с чудинкой — в сучках, в листьях, в своей
красе, а обстругал я ее, эту ветку, и вот она… — Аржанов достал из-под сиденья кнут,
показал Давыдову коричневое, с засохшей, покоробленной корой вишневое кнутовище. — И
вот она! Поглядеть не на что! Так и человек: он без чудинки голый и жалкий, вроде этого
кнутовища. Вот Нагульнов какой-то чужой язык выучивает — чудинка; дед Крамсков
двадцать лет разные спичечные коробки собирает — чудинка; ты с Лушкой Нагульновой
путаешься — чудинка; пьяненький какой-нибудь идет по улице, спотыкается и плетни
спиной обтирает — тоже чудинка. Милый человек мой, председатель, а вот лиши ты
человека любой чудинки, и будет он голый и скучный, как вот это кнутовище.
Аржанов протянул Давыдову кнут, сказал, все так же задумчиво улыбаясь:
— Подержи его в руках, подумай, может, тебе в голове и прояснеет…
Давыдов с сердцем отвел руку Аржанова:
— Иди ты к черту! Я и без этого сумею подумать и во всем разобраться!
…Потом, до самого стана, они всю дорогу молчали…

6