Page 207 - Поднятая целина

Где-то позади остался, скрылся за изволоком Гремячий Лог, и широкая — глазом не
окинешь — степь поглотила Давыдова. Всей грудью вдыхая хмельные запахи травы и
непросохшего чернозема, Давыдов долго смотрел на далекую гряду могильных курганов.
Чем-то напомнили ему эти синеющие вдали курганы вздыбленные штормом волны Балтики,
и он, не в силах побороть внезапно нахлынувшую на сердце сладкую грусть, тяжело
вздохнул и отвел вдруг увлажнившиеся глаза… Потом рассеянно блуждающий взгляд его
поймал в небе еле приметную точку. Черный степной орел — житель могильных курганов —
царственно величавый в своем одиночестве, парил в холодном поднебесье, медленно, почти
незаметно теряя на кругах высоту. Широкие, тупые на концах, неподвижно распростертые
крылья легко несли его там, в подоблачной вышине, а встречный ветер жадно облизывал и
прижимал к могучему костистому телу черное, тускло блистающее оперенье. Когда он,
слегка кренясь на разворотах, устремлялся на восток, солнечные лучи светили ему снизу и
навстречу, и тогда Давыдову казалось, что по белесому подбою орлиных крыльев мечутся
белые искры, то мгновенно вспыхивая, то угасая.
…Степь без конца и края. Древние курганы в голубой дымке. Черный орел в небе.
Мягкий шелест стелющейся под ветром травы… Маленьким и затерянным в этих огромных
просторах почувствовал себя Давыдов, тоскливо оглядывая томящую своей бесконечностью
степь. Мелкими и ничтожными показались ему в эти минуты и его любовь к Лушке, и горечь
разлуки, и несбывшееся желание повидаться с ней… Чувство одиночества и оторванности от
всего живого мира тяжко овладело им. Нечто похожее испытывал он давным-давно, когда
приходилось по ночам стоять на корабле «впередсмотрящим». Как страшно давно это было!
Как в старом, полузабытом сне…
Ощутимее пригревало солнце. Сильнее дул мягкий южный ветер. Незаметно для
самого себя Давыдов склонил голову и задремал, тихо раскачиваясь на ухабах и неровностях
заброшенной степной дороги.
Лошаденки попались ему захудалые, возница — пожилой колхозник Иван Аржанов —
молчаливый и, по общему мнению в хуторе, слегка придурковатый. Он сильно прижеливал
недавно порученных ему лошадей, а потому почти всю дорогу до полевого стана бригады
они тащились таким нудным и тихим шагом, что на полпути Давыдов, очнувшись от
дремоты, не выдержал, сурово спросил:
— Ты что, дядя Иван, горшки на ярмарку везешь? Боишься побить? Почему все время
шагом едешь?
Аржанов, отвернувшись, долго молчал, потом ответил скрипучим голосом:
— Я знаю, какой «горшок» я везу, но хоть ты и председатель колхоза, а без толку
скакать меня не заставишь, шалишь, брат!
— Кто же говорит — «без толку»? Но ты хоть под горку тронь их рысцой! Не клажу
везешь, считай, порожняком едешь, факт!
После длительного молчания Аржанов неохотно сказал:
— Животная сама знает, когда ей шагом идти, когда рысью бечь.
Давыдов начал не на шутку сердиться. Уже не скрывая возмущения, он воскликнул:
— Вот это лихо! А ты для чего? Для чего тебе вожжи в руки даны? Для чего ты на
повозке место просиживаешь? А ну-ка, давай сюда вожжи!
Уже явно охотнее Аржанов ответил:
— Вожжи мне в руки даны для того, чтобы править лошадьми, чтобы они шли туда,
куда надо, а не туда, куда не надо. А ежели тебе не нравится, что я с тобой рядом сижу и
место просиживаю, я могу слезть и идти возле брички пешком, но в твои руки вожжей не
отдам, шалишь, брат!
— Это почему же ты не отдашь? — спросил Давыдов, тщетно пытаясь заглянуть в лицо
упорно не желавшему смотреть на него вознице.
— А ты свои вожжи в мои руки отдашь?