Page 228 - Поднятая целина

чертов сын! Все пронюхал…» Чтобы не подчеркивать серьезности своей последней фразы,
добавил: — Удивительно добрый секретарь у нас, прямо на редкость!
Нестеренко с ходу остановился, повернулся лицом к Давыдову и, сдвинув на затылок
свою роскошную кубанку, морща в улыбке нос, сказал:
— Потому и добрый, что смолоду сам не всегда по прямой дороге ходил… Бывало
идешь, идешь, как на параде шаг чеканишь, а потом и собьешься с ноги, вильнешь черт его
знает куда, одним словом — куда-нибудь в сторону, ну и прешь по чертополоху, пока
добрые люди опять молодого дурака на дорогу не выведут. Понятно тебе, матросик, откуда у
меня доброта зародилась? Но я не ко всем, без разбора, добрый…
— Говорят, чти конь хоть и о четырех ногах, а спотыкается, — осторожно вставил
Давыдов.
Но Нестеренко холодно посмотрел на него:
— Если хороший конь споткнется раз-другой, ему можно простить, но есть такие кони,
которые спотыкаются на каждом шагу. Как ты его ни учи, как с ним ни бейся, а он подряд
все кочки норовит пересчитать носом. Для чего же такого одра и на конюшне держать?
Долой его!
Давыдов, незаметно усмехаясь, молчал. До того прозрачно было иносказание, что
пояснений не требовалось…
Они медленно шли к пахоте, и так же медленно, прячась за огромную лиловую тучу,
вставало за их спиной солнце.
— Вот мой гон, — указал Давыдов, с нарочитой небрежностью кивнув на ровную,
уходящую вдаль пахоту.
Неуловимым движением головы стряхнув кубанку до самых бровей, Нестеренко
вразвалочку зашагал поперек сырой пахоты. Давыдов следовал за ним немного поодаль и
видел, как секретарь, будто бы вынимая попавшую за голенище бурьянинку, не раз и не два
промерил глубину вспашки. Давыдов не выдержал:
— Да ты уж меряй не таясь! Ну что ты дипломатию со мной разводишь?
— Сделал бы вид, что не замечаешь, — на ходу буркнул Нестеренко.
У противоположной стороны гона он остановился, с обидной снисходительностью
заговорил:
— Вообще — ничего, но пахота неровная, как будто подросток пахал: где поглубже,
где помельче малость, а где и вовсе глубоко. Скорее всего — это от неумения, а может быть,
и оттого, что не в добром духе взялся за чапиги. Но ты имей в виду, Давыдов, что злому
только на войне хорошо быть, там злость сражаться помогает, а на пахоте надо быть
душевным человеком, потому что земля любит ровное, ласковое к себе отношение. Так мне
еще батька-покойник при жизни говорил… Ну, о чем задумался, сухопутный моряк?! —
вдруг задорно крикнул Нестеренко и увесисто толкнул Давыдова плечом.
Тот качнулся и сначала не понял, что его зовут на борьбу. Но когда смеющийся
Нестеренко с силой толкнул его еще раз, Давыдов широко расставил ноги и слегка
наклонился вперед.
Они схватились, ища друг у друга пояс.
— На поясах или как? — сдерживая дыхание, спросил Нестеренко.
— Как хочешь, только без дураков, без подножки.
— И через голову не кидать, — уже слегка посапывая от усилий повернуть противника,
выдохнул Нестеренко.
Давыдов обхватил тугое, мускулистое тело и тотчас же, по сноровке, понял, что перед
ним настоящий, опытный борец. Давыдов-был, пожалуй, сильнее, но Нестеренко
превосходил его подвижностью и ловкостью. Раза два, когда их лица почти соприкасались,
Давыдов видел налитую смуглым румянцем щеку, озорно поблескивающий глаз, слышал
приглушенный шепот: «Давай, давай, рабочий класс! Чего ты на одном месте топчешься?»
Минут восемь они возились на пахоте, а потом, уже окончательно измотанный,
Давыдов хрипло сказал: